Палпатин с любопытством посмотрел на него.

— М?

— То, что я тебе скажу — ты над этим посмеёшься.

— Удивительно шутливая атмосфера сложилась у нас за последние несколько лет.

— Ты ведь помнишь меня в девять?

— Конечно.

— Какие-нибудь признаки повышенной возбудимости и истерических всплесков эмоций?

— Нет.

— Какая-нибудь горячечная привязанность?

— Нет. Ты был на удивление уравновешенный и здравомыслящий ребёнок.

— Таким бы и остался. Не ребёнком — человеком. Но ты же знаешь мою способность идти насупротив. Добавь к этому естественное желание организма получить то, в чём он испытывает серьёзный недостаток. Я любил свою мать. Очень спокойно. Хоть крепко. Покровительствовал ей. Я достаточно легко для девяти лет уехал от неё. Потому что было нужно. Мы оба знали об этом. Маленькая влюблённость в маленькую королеву была вообще обычным выбросом детства. Мальчишеская влюблённость. А потом мне запрещали чувствовать в течение десяти лет, — он ухмыльнулся. — И тем сильней вытравляли чувства, чем сильней опасались. И помнили, что я поступил в Храм во вполне сознательном возрасте, с нормальным набором ощущений. Уже не обтешешь просто так, надо действовать всерьёз. Впрочем, особые психологические уловки не потребовались. Хочешь остаться в Храме и стать джедаем — должен быть таким и таким. А я хотел. Научиться. Ты лучше знаешь, сколько в этом бесстрастии было притворства, а сколько — уступки Храму. Но факт остаётся фактом: я был лишён обычных и примитивных чувств. Я вёл себя подобно бесстрастному идиоту. Я старался не ощущать… Ну и реакция была предсказуема. Меня сорвало. Дурацкая мальчишья любовь плеснула лавой. Что касается матери… смерть на Татуине обычное дело. Я бы её защитил. А не получилось — оплакал. Но башку б мне не сорвало. Мы спокойно относились к смерти. Но тут сошлось. То, что я не успел, что десять лет её не видел, что не позволял себе любить, что… А ведь я просто хотел быть старшим в семье, защищать и… — он улыбнулся, — ну да, получать признательность за это. Моё положение всегда — положение сильного. На вершине.

Палпатин кивнул.

— А вместо этого я получил труп и ощущение, что я, глупец, поставил не на ту карту. Там был сложный скрут эмоций. Сразу всех. Я позволил их себе. Тоже сразу. И меня прорвало. По всем направлениям, что очень неаппетитно. Я вцепился в Амидалу. У меня просто снесло голову. У меня там взорвалась любовь, — он засмеялся. — Мне нужно было чувствовать, гореть, и чтобы меня тоже омывало какое-то бешенное чувство… Компенсация за эмоциональное воздержание была чудовищной. Ты тоже попал в эту волну… мастер.

— Знаю.

Вейдер взглянул на него.

— А ты был прагматичен и спокоен. Доброжелателен и жёсток. Достаточно неплохо держал нас в рамках сотрудничества и нормальных отношений учителя и ученика. По крайней мере, так казалось. Почему?

— Ты не знаешь ответ или просто хочешь услышать?

— Знаю. Я сейчас вообще всё знаю.

— С абсолютным знанием тебя.

— Но это же просто. Любой серьёзный доверительный контакт впихивал тогда меня в намертво впаянную эмоциональную привязку. Связь. Не любовь, конечно, но… впрочем, кого я обманываю? Всё та же любовь. Нашёл учителя и отца. Вцепился. Знаешь, в чём дело? Я ведь не прощаю никого, кто использовал меня. И я не прощаю никого, от кого я эмоционально зависел. А от тебя я зависел. И отнюдь не только… физически. Что вообще-то тоже не простимо. Но… ты прожженная сволочь, старый ситх. Мне очень просто познакомится с тобой снова. Потому что… как бы тебе объяснить. Есть то, что рождается на свет. Что растёт, умнеет, усваивает знания о мире. Осознаёт свои способности. Что даже вполне неплохо делает профессиональную карьеру. Что обзаводится друзьями и семьёй. Использует форсу. Считает себя сильным. Но что не станет — личностью, пока… большинство так и остаются в ранге вещей. Некой сущностью, что однажды открывает глаза и осознаёт: а это ведь я. Настоящий. Впрочем, я поторопился. Это настоящее выковыривается долго. И исключительно что самим индивидом. Через собственное несовершенство и боль. Проходя последовательно весь спектр обычных чувств, ощущений, привязанностей, эмоций… дел. А я тормоз. Тормознулся на десять лет в Храме. Перестал соображать года на три на накале задушенных страстей. На этом же накале рухнул в лаву. Чуть не умер. И попал в зависимость на двадцать пять лет. Настоящую…

Палпатин вдруг улыбнулся.

— Ах ты сволочь, — сказал Вейдер.

— Да, мальчик мой, — ответил ситх. — Примерно так и выглядит любовь. Когда двое являются частью друг друга, и мысли их и ощущения перетекают один в другого, и даже на расстоянии они не чувствуют себя одинокими…

Главком стал смеяться. Успокоился, вздохнул. Криво улыбнулся.

— Так вот. Только сейчас. Я становлюсь настоящим. Пройдя через всё. Что я прошёл. И настоящий я. Вполне не прочь быть в союзе с тобой.

…Впрочем, это сложно.

— Да нет.

Два ситха молчали.

— Почему-то понимание очевидного приходит в самом конце, — сказал главком. — Или не приходит. Я тебя ненавидел.

— Угу.

— Хорошо, что ты не воспользовался ни моей ненавистью, ни моей привязкой.

— Цель другая была.

— Вот поэтому и…

Молчание.

— Странная история это, — сказал Вейдер. — Но я действительно не жалею. Ни о годах рабства и лжи. Ни о годах бесстрастия. Ни о том сводящем меня с ума накале… ни о зависимости, мой повелитель, — усмешка. — Какой опыт боли и огня. На который просто так не решиться. Паутина привязанности и любви. Зависимости и силы. Сорок пять лет. Холодный мир. Горячий скрут. Единственное существо, с которым я мог говорить о чём угодно. От которого зависел. И то, что тянется с двадцати трёх лет. А ещё. У меня был глюк. Я видел мир. Стену. Экран. Глаза. Я видел то, что за экраном. Или за миром. А потом я переместил взгляд на себя. И всё стало так просто. Мне стало — всё равно.

Палпатин взглянул на него и улыбнулся. Не весело, не печально.

— Мир — вообще странное место, Анакин. А самые странные в нём — мы. Мир опасен. И мы опасны. Для самих себя. Впрочем, это всё философия. А суть в том, что нет врагов для нас врагов хуже, чем мы сами. И того, что мы хотим.

— Я свободен.

— Ты уверен?

Вейдер засмеялся:

— Нет. Не уверен. Не уверен… Свобода — мираж, — задумчиво сказал он. — Пусть другие в него играют. И ублажают себя ложью. Я знаю, как подчиняет мир. Чем. Он подчиняет любовью. Своей. Желанием любви. Он подчиняет… жаждой тепла. Понимания. Дружбы. Он подчиняет воющей боязнью одиночества. Он… он… порабощает обещанием заполнить твою пустоту. Потому что порождает частично неполным. С не встроенным элементом. И кто-то ищет любви. А кто-то — занятия по душе. Дела или человека. Друга или долга. Исследования или похода. Кто-то читает книги, кто-то ждёт хрен знает чего, несамодостаточные — все мы, и если кто-то скажет, что это не так — пусть посмотрит в свои глаза и скажет себе правду. Нам нужно… что-то ещё. Всем. Всё-таки не в пустом мире. И страх одиночества — самый сильный страх. И я не знаю, есть ли из этого выход. Только знаю, что пустота может быть наполнена — из нас. Самих. Не извне. Не из книг. Не из людей. Не из дела. У нас внутри есть то, что заполнит нас всех… у меня, по крайней мере. Мастер. Нам не нужна никакая связь с Великой Силой. Энергию… жизни, — он ухмыльнулся, — я сам способен порождать. Между прочим. Невиданный ещё вид творчества, не правда ли? И не смотри на меня, как будто я сошёл с ума!

Старый ситх расхохотался. Он хохотал и хохотал… и вытирал слёзы. И молодел на глазах.

— Ты не сошёл с ума, — наконец, сказал он. — Ты как раз полностью в рассудке. Сын… великой Силы.

— Я пока ещё сам не понимаю, в чём это будет выражаться, — сказал Вейдер. — Но ощущения… захватывающие. Куда до них любови…

Они посмотрели друг на друга. Долгим взглядом воинов — не людей.

— Любовь — вещь неплохая, — сказал неожиданно Вейдер. — Если умеешь её вызывать, её использовать и её контролировать. Пирамида, наверху которой стоит тот, кому не просто подчиняются — кого любят.