— Ещё я лазил по архивам. Но там вообще какой-то бред. Там ты… понимаешь, это же архивы Альянса.

— То есть стороны внешних наблюдателей, — кивнул Вейдер.

— Там сказано, что в одну ночь Анакин Скайуокер принял сторону Палпатина, убил магистра Винду, уничтожил во главе штурмовиков Храм джедаев… Ну, версии там сводятся к тому, что Палпатин тебе много чего наобещал.

— Главное, что выполнил, — фыркнул Вейдер. — Второй человек в Империи.

— Он тебе это действительно обещал?

— Да, он мне это действительно обещал, — Вейдер одновременно вздохнул и усмехнулся. — Только не в ту ночь, а за три года до неё. В другую, как ни странно, тоже ночь. Я расскажу, тут нет тайны. Тогда я буквально несколько недель назад похоронил мать. У нас была странная связка с ней. С самого моего рождения. Как бы тебе объяснить. Ни я, ни она не были из тех людей, которые лезут друг к другу обниматься и всячески сюсюкают, выражая таким образом свою любовь. Жизнь не та. Да и характеры у нас были не те. У обоих. Мы выживали… и не только. Она видела, что мои способности выше средних. Я сейчас не о форсе говорю. Я быстро научился ходить и говорить. У меня всегда была повышенная сообразительность. И я, ещё не научившись как следует стоять на ногах, уже возился со всякими железяками, соединял их, монтировал. Интеллект повышенный, — он хмыкнул. — Не для раба.

Люк вздрогнул.

— А, — сказал Вейдер, — аллергия на слово?

— Просто…

— Просто на Татуине сейчас нет рабства? А в Империи оно вообще запрещено. Правда, зато цветёт тирания, силовое подавление восстаний и крутая алиенофобия… — он пожал плечами.

— А Чуи говорил, что вуки увозили в рабство.

— Хм. Их увозили на принудительные работы после энного по счёту восстания. Знаешь ли, это тоже отнюдь не сахар. Логика государственного строения сильно отличается от царства всеобщего благоденствия и любви. Существует закон. И этот закон подчиняет всех. Для удобства тех, кто наверху.

Так я о матери, — не дал он отреагировать Люку. — Она была сильным человеком. Суровым. Твёрдым. Трезво оценивала жизнь. Наше положение. Мои способности. Меня. Я никогда не слышал от неё ничего похожего на: покорись, смирись, такова наша участь. Я всегда знал, что рождён для другой жизни. И что я её добьюсь. Это и от матери тоже. Если говорить нынешним языком и умными словами, она уважала во мне личность. Всегда. Не было никакого, столь обычного для большинства пренебрежения: да какая там личность? От горшка два вершка. Не было той взрослой, бесящей меня до сих пор снисходительности: пусть себе вякает, я-то лучше знаю. Знаю, сколько стоит хлеб с маслом, и что такое жизнь, и как нужно, и как правильно… Возможно, во многом это было из-за того, что матери было элементарно некогда нудить. Только: накормить, обшить, самой работать. Но я знаю, что для большинства это не было бы препятствием.

— А вот ты — меня учишь.

— Я тебе мозги вправляю.

— Не одно и тоже?

— Нет. Я тебе вправляю — твои мозги. Вопросы? Сомнения?

— А если ты мной манипулируешь?

— Тоже вариант.

Люк засмеялся:

— Рассказывай дальше.

— Так вот, Татуин. Многое там определяло то, что я работал сам, и на равных с матерью приносил в дом положение и деньги. Но всё равно я был ребёнком. А ребёнка надо учить. Воспитывать. Вбитая в головы живых существ необходимость. Ребёнок не понимает, как надо жить в окружающем мире. Его надо научить. Всё верно. Дать систему координат, показать, как устроен мир, показать способы выживания и жизни. Но этим никогда не ограничиваются. Вечно: делай как я, а так нельзя, да что за фантазии, какой ты нехороший мальчик, так хорошие дети не поступают… Кое в чём нам помогло то, что мир вокруг был лишён флёра. Но подобное положение дел для многих родителей на Татуине было только поводом объяснить своим чадам, каким образом надо и не надо быть. Моя мать почти никогда не препятствовала мне решать всё самому. У нас были стычки. Хотя бы потому, что она боялась за меня, и не знала моих реальных способностей. Но в конечном счёте позволяла даже риск. А ещё позволяла себе не скрывать того обыденного факта, что единственным и полноправным мужчиной в семье был именно я. Это важно. Не раздавить гордость в самом начале. Это чувство полноценности и самодостаточности осталось у меня на всю жизнь. Любая ошибка, даже чудовищная — не воспринималась, как слом жизни. Я могу ошибаться. Могу быть дураком. Но я же могу проанализировать и исправить.

Несмотря на своё положение.

Поэтому, как я думаю, я не сдох в Храме. Я имею в виду, психологически не сдох. Эта смесь неуважения к ученику и обволакивающей тёплой атмосферы: как хорошо и как надо. Не уважают до той поры, пока не примешь, не станешь, не изменишься, не просветлишься. Не станешь как все. Как положено быть. Обработка на уровне атмосферы. Искренней атмосферы. Джедаи верили в то, что выбранный ими путь верен. Джедаи ощущали мир, в котором они живут, как счастье и полноту. И это работало. Ребёнок верит тому, во что верят все без исключения взрослые вокруг него. Будь я рождён в Храме и не будь рядом со мной Палпатина…

— С тобой?

— В некотором роде. Но я пока о матери. Для меня она была тем островком, за который я держался, чтобы не сместились координаты. Этот ненавязчиво растворяющий свет. А я вспоминал Татуин, её глаза, и почему-то её руки. Вспоминал тамошнюю резкую, очерченную жаром двух солнц, жизнь. Резкий контраст: жара днём, холод ночью. Жизнь, рабство, выживание, преодоление жизни. И всё, что говорилось в Храме, не имело к тому ровно никакого отношения. Я не могу сказать, что безумно любил мать. Я даже не могу сказать, что я её любил. Но я её всегда чувствовал. Всегда. Как то, что есть. Как та, которая примет именно меня. Которая не помешает. Будет гордиться. Просто гордиться моей силой. И испытает огромное чувство удовлетворения от того, что её сын столько добился. Она отпустила меня с Куаем с той мыслью, что это безумная опасность, но и шанс выбраться в большой мир. И этот шанс нельзя упускать. Надо учиться. К тому же она верила в меня, знала мою неподатливость. А также умение лицемерить, — он усмехнулся. — Я сказал ей, что справлюсь. Она поверила. Если бы не тускены…

Нет, если бы не Орден. Я же говорю: я всегда чувствовал её. Я почувствовал грозящую опасность. Но я не мог сорваться и убежать. Орден не дал. Я стал трындеть Оби-Вану про сны. А снов на самом деле не было. Было обычный толчок острой опасности, что и порождало кошмары. Я не мог убежать. Это было бы преступлением против Храма. И всё-таки я сорвался… и опоздал. И у меня, Люк, полностью отключился инстинкт самосохранения. Я полетел на Геанозис и порубил там в мелкую капусту ползавода, пока меня не остановили. На арене я устроил такое шоу, что бифштекс всем был обеспечен. Я не думал о смерти. Я не думал о жизни. Моё «не успел» искало выход. Я попёр на графа, потому что хотел убивать. Тот еле отбился, и, честно говоря, я ему не завидую. Прёт орденский падаван, которого нельзя уничтожить. Поскольку он очень ценен для будущего Ордена. Прёт падаван, и действительно собирается убивать. А учитель его не может остановить, ни миганием глаз, ни силой мысли. Оби-Ван-то знал… что граф засланец. Я потом смеялся очень сильно. Когда канцлер качал головой и говорил: что ж ты мне чуть не по плану шпиона грохнул…

— Граф был шпионом Ордена?!

— Конечно. Думаешь, что Орден хоть кого-то просто так отпускал?

— Но… мне говорили, что из Ордена можно было уйти…

— Вперёд ногами. Как сделал мой физический отец.

— Что?

— А ты думаешь, я от мидихлориана рождён? У меня, как и у всех людей, был отец. Беглец от джедаев. Из сельхозкорпуса. Нашли и убили. Мать видела. И вот эта прививка против Ордена и добрых рыцарей была для меня почище всего остального.

Люк раскрыл рот, выпучил глаза и с этим классическим выражением изумления воззрился на отца.

— Мой дед был джедаем?!

— Твой физический дед был отбраковкой от джедаев, — ответил Тёмный лорд. — В сельхозкорпус сгоняли не неспособных, а опасных. Неспособность быть джедаем означала неспособность смирить свои эмоции, контролировать свой темперамент. Дети, которых опасно учить. Кстати, Оби-Ван чуть не попал в эту категорию.