Молодой человек стал её телохранителем. Вежливым, молчаливым, совершенно безапелляционным, когда дело касалось его профессиональных обязанностей. Ей было даже чуть обидно. Конечно, джедай, но знакомый джедай, а её чары…

Глупо, глупо, глупо.

К тому времени она тоже была одиноким человеком. Пусть сама не понимала. Но стала понимать. Чувствовать. Ощущать. В коротких, рваных разговорах между ними на Набу. В том, как он слушал. И каким он был настоящим по сравнению со всем множеством, окружавшим её.

Он не ухаживал. У него не было времени. Сил. Желания. Он был где-то там, глубоко внутри себя. Он слушал мир. Потом она поняла, что он слушал мать. Порой он взрывался короткими язвительными фразами и речами. Они ничего не значили. Всего лишь фразы. А вот взгляд его, голодный взгляд волчонка — был настоящим. Резко оборвал её кокетство. Попросил перестать строить глазки.

Всё, что она делала не со зла. По интуиции и от одиночества. Она не умела…

— Мне нужно настоящее. Если друг — так будем друзьями. Мне не до флирта. Иначе я за себя не отвечаю.

Слова были правдой. И она испугалась. Она всерьёз испугалась. Ведь, рассчитывая на немного опасный, но волнующий вечер, надела платье с глубоким декольте. Устроилась у живого огня, приготовила одно из своих самых выигрышных выражений лица, и вдруг… Она не хотела никого мучить, всего лишь — она понимала сейчас — сама влюблялась, неудержимо, неистово, но всё никак не хотела себе в этом признаться. Он младше, я знала его ребёнком, я умная женщина, я не буду, не хочу проявлять свои чувства, пусть он сам, первый, а я…

А он вдруг посмотрел на неё таким взглядом, что она застыла и ощутила необоримую потребность прикрыть декольте.

— Знаешь, — сказал он слишком спокойно, — я пойду, пожалуй. Я не джедай и никогда им не буду. Не та голова, не тот темперамент. Ты хотела, чтобы я на тебя отреагировал? Я отреагировал. А теперь я ухожу, чтобы не реагировать дальше.

Он встал. Пошёл прочь. Она смотрела ему в спину — рвались нити.

— Анакин, не уходи.

Резкий поворот. Взгляд, лишённый всякой ласки.

— Ты знаешь, чем это закончится?

У неё пересохло во рту, но она кивнула.

— Знаю.

Тогда он смягчился.

— Ладно, — сказал он и чуть улыбнулся. — Ты иди, переоденься — и пойдём погуляем.

— Но…

Его резкий хохоток до сих пор звучал у неё в ушах.

— Пад, я кое-что знаю о вещах, которые делаются под влиянием минуты. Не надо. Я тебя уважаю. И не хочу…

Вот тогда она вдруг расплакалась, вскочила и бросилась ему на шею. Одиночество захлестнуло её с головой — то, о котором она даже не подозревала. Пока не пришёл этот молодой… парень и не посмотрел на неё так. И не сказал того, что сказал. Анакин не признавался ей в любви. На словах. Он вообще не произносил это слово. На слово была аллергия. А вот обнять — обнял. Пристально посмотрел в глаза и обнял. А потом покатилось всё… и она не жалела. А на следующее утро они сорвались на Татуин. За матерью.

Не успели. Не успел.

— …но если б не ты, я вообще остался в Ордене. Или на другой планете. И был бы вынужден всё это время, через множество парсеков слушать, как она умирает.

— Анакин, но тебя бы отпустили…

— Что?.. Орден. Добрый Орден. Светлый Орден. Обрубает все связи. Служит грёбаной Силе, желе этой галактики. Никаких личных миссий. Они бы заставили меня медитировать всю её медленную смерть.

— Ана…

— …ненавижу. Чтоб они сдохли. Все. Все десять тысяч. До последнего сопливого ублюдка. Чтоб не размножались. Такие.

Это было на Татуине. Беспощадном солнечном Татуине. Она оставила эти слова в себе. И всё-таки так ничего и не поняла. Не хотела. Слепая, как любая женщина. Слепая… Просто всплеск, думала она. Он потом успокоится. Горе — всегда всплеск боли, которая толкает на несправедливость.

Какая дура. Это было безумие. Тихий, спокойный молодой человек. Бешенство, ярость, боль. Какая-то совершенно безжалостная, не умеющая прощать сила. А ещё любовь. Та, которая бросила его через пространство на Татуин. Этот мальчишка умел быть верным.

Этот человек не умел прощать.

Именно он подтвердил своей волей полёт на Геанозис. Когда она предложила лететь, он лишь посмотрел на неё пустыми глазами. Отнял её руку от панели управления, как будто переложил вещь. Подумал, а потом сам дал старт кораблю. Она лишь потом поняла, что тот летел вовсе не спасать Кеноби. Одно к одному. Полетел на безнадёжное — она проанализировала задним числом и поняла — дело. Молча рубил геанозианцев в проходе. Ожесточённо отбивался от дроидов. Молча. Молча. Когда их поймали, так же молчал за её спиной и не пытался договориться с графом. Что бы там она ни несла. С перепугу или из гордости. Она отказывалась идти на компромисс, обрекая на смерть их обоих — а он молчал. И в бой пошёл молча. Она поняла: арена для него была боем. Он стоял, смотрел на светлый проход, бросил через плечо: не бойся. И слов на ветер не бросал. Проигнорировал какие-то реплики Кеноби. Ещё раньше, под видом поцелуя, наклонился к ней, вытащил из волос шпильку и дал в руку: сумеешь вскрыть замок? Или мне сейчас это сделать? Она сумела. Это всё, что было ему нужно, чтобы начать бой. О Кеноби он не думал. Он просто убивал. Уничтожал. Дроидов, алиенов, животных, людей. Где-то там, под горлом, билась, как жилка — ненасытная жажда крови. Он не доубивал на Татуине. Не доубивал.

Потому и полетел на Геанозис.

Она помнит эту ледяную ярость, склубившуюся вокруг него. То, как она выбила из равновесия Кеноби. И зверюг тоже. Потом пошли дроиды… посыпались джедаи. Кажется, Анакин не удивился. Чувствовал. Ещё раньше. Не проявил ни радости, ни сожаления. Включился в общий бой. Только однажды что-то дрогнуло: когда с небес спустились клоны. Ему понравилось быть среди них. Ему понравилось отдавать приказы. Ему понравилось, что их исполняют.

Потом она выпала из транспорта. А он улетел дальше — на бой. На бой с противником, который был не в пример сильнее. Она не должна была этого делать. Падать. Отпускать. Одного. Потому что жилка: убивать — билась в нём ещё сильнее. Война. Он опьянел от боя. И мог потерять жизнь. А потерял руку.

Добраться до места закончившегося поединка, увидеть, как тот, чьё дыхание было совсем рядом, поднимается с поверхности, шатаясь, без руки… Она потеряла голову, она рванула к нему, обняла. Он тоже обнял. Оставшейся рукой, машинально.

Ей надо было только поднять взгляд.

Если бы она тогда это сделала. Она бы поняла. Не она не хотела. Всего лишь — не хотела. Не могла принять. Человека, чьи глаза на какой-то промежуток времени стали чёрными, ничего не выражающими глазами убийцы.

Но она была дурой. Без ума влюблённой дурой. Дурой с инстинктом самосохранения. Ей надо было обмануть себя. Любовь росла. А убийцы она боялась. И потому предпочла не замечать.

Страшная, женская, не рассуждающая любовь. Любовь без мозгов, как в омут. Её рыдающее одиночество, которое вдруг нашло — пару. И то, что у пары этой были свои боли и проблемы, воспринималось безмозглой дурой, как миллиардами женщин до неё: моя любовь возместит ему всё!

Нужна ему была её любовь… в некоторых вещах.

Знать бы. Или хотя бы постараться увидеть.

Ему угрожала смертельная опасность не только на протяжении последних трёх лет — всю жизнь в Храме. Он вечно балансировал на грани притворства и безопасности. Он учился жить. Выживать. Он принял то, что предложил ему Палпатин — силу и власть — как возможность выжить. Более того, осуществиться. И никогда больше не быть объектом охоты. Анакин стал ситхом задолго до того, как они с канцлером договорились. По структуре жизни, по структуре мышления. По не прощающей никого душе.

Он не простил и её. Её внезапной ревности, которая открыла Кеноби дорогу на Мустафар. Я должна узнать, что он от меня скрывает. Узнала. Это было невыразимо глупо. Страшно.

Она вспомнила ту умирающую девчонку — себя — и не испытала ни жалости, ни боли. Только брезгливость. И некоторое удовлетворение от того, что всё-таки смогла помочь мужу.