Никаких звонков и сообщений.

Никакой связи.

Никаких признаков его присутствия.

С каждым часом все реальнее становится ужасающая мысль: он вообще может не прийти, не объясниться, а просто исчезнуть из моей жизни, и на этот раз окончательно.

Жестоко.

Это было бы жестоко. Но, с другой стороны, я и сама была с ним жестока.

Может, он решил, что именно такого обращения и заслуживаю. Я даже не могу с этим спорить, хотя мысль разрывает мне сердце.

Пытаться отвлечься — бесполезно.

Даже думать об Адри только лишнее напоминание, что если потеряю Маттео, то вместе с ним потеряю доступ к клубу, и ко всем возможностям.

Он сказал, что первое, что сделал на посту Дона на прошлой неделе, — приставил к Энцо еще нескольких проверенных людей, поручив им выяснить, где находится база той самой сети сексуальной торговли.

Теперь я никогда не узнаю результатов этих миссий. Придется начинать все с нуля. Все мое время в Firenze потрачено впустую.

Схватив подушку, прижимаю ее к лицу и кричу. Она отлично заглушает мои вопли, даже слишком.

И это бесит.

Меня вообще все бесит с прошлой ночи.

Я выругалась, когда утром открыла глаза и поняла, что что вчерашний день не был кошмаром, ворчала, когда уронила бутылку с шампунем в душе, после того как выдавила немного на ладонь, орала, когда крышка блендера слетела, пока готовила смузи, и чуть не сорвалась окончательно, когда, после всего этого, проверила телефон и увидела, что Маттео так и не позвонил.

В общем, я метаюсь между горем и злостью, как какой-то маниакальный йо-йо.¹²

Бесполезная подушка летит в стену и издает при этом неожиданно удовлетворяющий глухой звук.

Мне срочно нужно завернуться в кокон заботы о себе, иначе я правда сойду с ума. Беру пульт, включаю случайную серию «Друзей», хватаю ближайшую свечу с кофейного столика и иду на кухню.

Вымещая раздражение на неодушевленном предмете, я с силой ставлю свечу на стол и роюсь в ящиках, пока не нахожу зажигалку. Все остальные свечи отправились в мусор, когда узнала о фобии Маттео, но эту мне подарила Аврора на прошлой неделе, чтобы подбодрить, когда он молчал. Кажется, самое правильное — сжечь ее к черту, чтобы заставить свое тело расслабиться, хочет оно того или нет.

Снова появляется это ощущение. То самое, что шепчет, будто я упускаю нечто очевидное.

Кручу колесико зажигалки над фитилем, и искры разлетаются. Почему-то именно эти искры соединяют все точки.

Огонь.

Свеча.

Дагни обожгла руку.

И Адриана обожгла палец утюжком для выпрямления волос в тот вечер. Тот самый палец, на котором она носила обручальное кольцо мамы.

Фитиль загорается у меня на глазах.

Я же видела этот ожог на снимке с полароида. Просто не обратила внимания. Не подумала, что это важно. А может, и правда не важно, но слова Маттео звучат у меня в голове: — Откуда ты знаешь, что Адриана мертва?

Я хлопаю по карманам в поисках телефона. Руки трясутся так сильно, что едва не роняю его, разблокировав экран и набирая номер Папы.

Он отвечает после первого гудка.

— Милая, — говорит он с теплотой в голосе, ни следа от того жестокого наркобарона, которым является.

— Привет, — отвечаю я. Мне не терпится сразу перейти к делу, но не могу так резко, иначе он начнет волноваться.

— Hace demasiado tiempo, mija. Te he echado mucho de menos.¹³— Внутри поднимается волна вины. Мне правда следовало чаще выходить на связь. Он бы отвесил мне подзатыльник за такие мысли, но он ведь не молодеет. — ¿Cómo has estado?¹⁴

Разве скажешь «все отлично, я внедрилась в штаб-квартиру одного из наших главных конкурентов, убила их наследника и влюбилась в его брата, а ты как?»

Поэтому просто говорю: — Bien, ¿y tú?¹⁵

Он игнорирует мой вопрос.

— Чем ты занималась? Твой брат не признается, но я знаю, что и с ним ты не на связи. Мне стоит волноваться?

— Нет, Папа, — отвечаю мягче. — Я просто была занята.

— Не используй этот тон со мной. Я знаю, когда ты пытаешься манипулировать. Ты своего отца не обманешь.

Я улыбаюсь.

— Потому что мой отец — самый умный человек на свете.

— Лесть откроет тебе любые двери, дитя. — Он тепло смеется, а затем наступает уютная тишина. — Так скажи, Валентина, почему ты позвонила? Я знаю, это не просто от того, что ты скучала.

— Я действительно скучала, — виновато отвечаю. — Но ты прав. Мне нужно кое-что спросить про Адри.

Повисает пауза.

Потом он тяжело вздыхает: — Валентина...

— Только один вопрос, — перебиваю я. Отец тоже считает, что расследованием смерти Адрианы должны заниматься они, а мне пора жить дальше. — Один вопрос, обещаю. Даже не вопрос — просьба.

— Что за просьба? — устало спрашивает он.

— Я знаю, ты похоронил... — сглатываю ком в горле, — ...палец. — Он яростно рычит в трубку. — Но ты же, наверное, сфотографировал его?

— Зачем...

— Пожалуйста, — снова перебиваю. До сегодняшнего дня я никогда не перебивала отца, но сейчас не могу ждать. — Пожалуйста, не спрашивай зачем и не пытайся меня отговорить. Я не могу сказать почему, и мне ужасно жаль просить тебя снова смотреть на это... Но мне правда очень нужна эта фотография.

Хотела бы я попросить об этом Тьяго, не подвергая отца такой боли, но он бы мне точно ничего не прислал.

Что-то в моей интонации, в этой необъяснимой настойчивости, заставляет отца прислушаться. Не видя его лица, я не могу понять, что он чувствует. Остается только ждать.

И тишина тянется — пять, десять, тридцать секунд.

Потом минута.

Тишину, наконец, нарушает не голос отца, а вибрация телефона у моего уха.

— Я только что отправил тебе фото, — отец раздавлен горем, таким глубоким, что его не исцелить. — Мне больно, что ты заставила меня это сделать. Я никогда не хотел, чтобы ты это видела, милая. Тебе не нужно помнить сестру такой.

— Мне жаль, — отвечаю и переключаю звонок на громкую связь.

Я говорю искренне, но звучит это рассеянно, потому что открываю сообщение и фотографию, на которой вижу отрезанный палец с кольцом, небрежно брошенный в дешевую коробку.

Тошнота накатывает мгновенно, и на этот раз моя утренняя вспышка с блендером покажется детской забавой.

Сжав губы, чтобы сдержать рвоту, я увеличиваю фото. И мне не нужно смотреть дольше доли секунды, чтобы увидеть, точнее, не увидеть то, что там есть.

Этот палец может быть с кольцом мамы, но кольцо чуть великовато. И лак на ногте не тот, что был в тот день.

Но главное — нет ожога.

Никого волдыря на коже, а он должен быть от раскаленного утюжка.

Вся реальность, которую я построила с той ночи, начинает рушиться от одного взгляда. Жаль, что я не настаивала на фото два года назад, позволив вине отступить перед отказом отца.

Это не палец Адрианы. Не может быть.

А если это не ее палец, значит… возможно… она жива.

— Милая? — спрашивает отец. — Ты еще там?

Я дрожу так сильно, что не могу удержать телефон. Мысли несутся вихрем. Шанс, что она до сих пор жива, почти за два года после исчезновения, кажется ничтожным. Но я не могу дать надежду ни себе, ни ему.

И все же теперь верю, по крайней мере, она была жива дольше, чем мы думали.

Скорее всего, ее продали.

Это меняет все.

И первое, что я хочу сделать — рассказать Маттео.

— Милая? — зовет снова отец, и теперь в его голосе тревога.

— Я здесь, здесь, — говорю, поднося телефон к уху.

Смотрю на пылающую свечу, но мыслями за тысячи километров отсюда.

— Прости.

— С тобой все в порядке?

— Да. Все хорошо.

— По голосу слышу, что нет. — Он замолкает, потом добавляет: — Думаю, тебе стоит вернуться домой.

— Нет, правда, все в порядке, — успокаиваю я. — Я не могу вернуться, пока не найду ее, Папа.

— Это не твоя ответст...