— Я понимаю, в твоей черепушке пусто, как в подвале, но ты правда настолько, блядь, туп, что думал, будто можешь тронуть ее и остаться в живых?

Он бледнеет.

— Ты не убьешь меня, — голос срывается, слова звучат уже скорее как вопрос, чем как утверждение. Глаза мечутся по моему лицу. — Не убьешь из-за какой-то шлюхи…

На этот раз я сношу ему коленную чашечку.

— А-а-а! Блядь! — воет он, сжимая колено изуродованными руками.

— Следи за языком.

Слезы катятся по его лицу, боль оказалась слишком сильной даже для него. А я никогда не плакал. Ни разу. За все эти годы пыток, которые он мне устраивал. Неважно, чем он меня жег, сколько времени продолжал, как сильно это больно — я не издал ни звука. Так что не удивлен, что сейчас он шмыгает носом, как жалкий трус.

Убить Рокко сейчас — значит вызвать хаос в Фамилье. Но у меня нет выбора. Я не чувствую ни грамма сожаления за то, что рушу весь план. У меня нет пощады к тем, кто посмел прикоснуться к ней.

— Вот где ты проводишь черту? — выдыхает он сквозь рыдания и стиснутые зубы, его глаза полны ненависти. — Терпел годы моих издевательств, но сломала тебя какая-то шлюха?

Вторая коленная чашечка разлетается так же легко, как первая. Я выпускаю еще одну пулю, на этот раз разбиваю колено в пыль, а затем прижимаю дуло пистолета к его лбу.

— Мне действительно не нравится, когда ты ее оскорбляешь, Рокко. — Медленно опускаю оружие, пока оно не упирается в его пах. — Очень рекомендую тебе заткнуться, если не хочешь, чтобы я прострелил твою любимую игрушку.

— Кто ты такой? — Его лицо залито соплями и слюной. — Это не ты… Тот брат, которого я знал, никогда бы так не поступил.

— Ты так думал. Просто ни разу не давал мне повода защищать то, что мне действительно дорого. До этого момента. — Я хватаю его за ворот рубашки и рывком поднимаю с земли. Рычу ему прямо в лицо: — Тебе не следовало, блядь, прикасаться к ней.

— Ты не убьешь меня… — в голосе дрожь, которая выдает, что сам он в это не верит.

Видеть страх в его глазах, как бальзам на душу. Это корм для монстра, что жил во мне двадцать лет. Монстра, челюсти которого теперь с нетерпением щелкают в ожидании его смерти.

Воздух наполняется резким запахом мочи. Я опускаю взгляд на его брюки и смеюсь.

— Ты что, всерьез обоссался?

— Пошел ты, — шипит он.

— Неудивительно, что при смерти у тебя так же мало достоинства, как было при жизни, но я все равно удивлен. — Швыряю его обратно на землю и с мрачным удовлетворением слушаю глухой удар головы об асфальт. — Кричи, Рокко, — встаю и навожу на него пистолет. — Это тебя не спасет, но я люблю работать под музыку.

Палец ложится на спусковой крючок.

— Стой.

Я оборачиваюсь. Валентина.

Месть, долгожданная и такая сладкая, отходит на второй план. Все, чего я хочу — проверить, не ранена ли она, прижать к себе, укрыть от любой боли, физической или душевной.

Она избита, на руках уже проступают свежие синяки. И все же стоит гордо, с высоко поднятой головой и расправленными плечами. Эта сила заставляет мою кровь вскипать, возбуждение нарастает, хотя взгляд и цепляется за мелкую деталь — лямка ее лифчика болтается, сползая на бицепс.

Такая мелочь. А меня выворачивает от ярости.

Глаз снова дергается, челюсть сжимается, превращаясь в камень. В голове проносится лишь одно: если бы я не пришел вовремя… что бы он с ней сделал?

— Ты хочешь, чтобы я его пощадил? — мрачно спрашиваю.

Валентина качает головой.

— Нет. Но мне нужно задать ему несколько вопросов.

Она проходит мимо меня, поднимает с земли нечто похожее на квадратный клочок бумаги. Настоящая боль проступает на ее лице, когда переворачивает снимок и большим пальцем нежно поглаживает изображенное на нем лицо.

Она протягивает фото мне.

— Мне нужно узнать, что с ней случилось, — тихо шепчет. И несмотря на синяки, дрожащий голос, и слезы — я никогда не видел ее такой сильной.

Не знаю, кто эта женщина, откуда это фото и почему оно так важно. И не нужно знать. Не тогда, когда Валентина молча просит меня о помощи.

Обнимаю ее за шею, прижимаю к себе, и целую в макушку.

— Делай, что нужно, cara mia.

Если бы она могла заглянуть в мои мысли, то поняла бы, какую силу имеет надо мной один лишь ее искренний взгляд. Это такая власть, за которую другие бы убили. Но я уверен, что даже узнав о ней, Валентина не стала бы ей пользоваться.

Валентина, не дрогнув подходит к Рокко. Она не отступает перед беспощадным насилием, как сделала бы любая другая здравомыслящая женщина. Кем бы она ни была, какова бы ни была ее истинная личность, она видела кровь. Это заставляет меня еще сильнее желать узнать о ней все.

Она занимает ту же позицию, в которой я был всего несколько минут назад, приседает рядом с Рокко и протягивает фотографию.

— Это Адриана. Почти два года назад она вошла в Firenze и не вышла. В ту ночь ты сделал это фото, а потом... — голос срывается, плечи напрягаются. — Потом ты убил ее.

Словно в животе открывается воронка, и меня выворачивает наизнанку. Эта хрупкость в ее голосе, когда она наконец объясняет почему находится здесь убивает меня.

Черт.

Я даже не подумал спросить, что случилось с ее подругой. Если бы только на секунду остановился и задумался, я бы догадался, что это был Рокко.

Неудивительно, что она мне не доверяет.

Мое сердце разрывается за нее, за все то горе, что она пережила. И все же я ловлю себя на том, что благодарю богов, кого бы там ни было на небесах, за ту ночь, когда случайно оказался рядом и невольно уберег ее.

Рокко даже не смотрит на фото. Он лежит в собственной моче, истекая кровью, и все равно умудряется закутаться в свою садистскую спесь, как в королевскую мантию.

— Пошла ты, — шипит он.

Хорошо. Он хочет умереть. Я снимаю пистолет с предохранителя, поднимаю оружие и иду к нему.

— Не надо, — умоляет Валентина, поднимая руку между нами, словно пытаясь остановить. Только отчаяние в ее глазах удерживает меня. — Скажи, что ты с ней сделал. Скажи, где ты оставил ее тело.

— Ни хрена я тебе не скажу.

— А если мы пообещаем сохранить тебе жизнь? — голос дрожит от боли и отчаяния, она срывается и Рокко это чувствует.

— Ты хочешь знать, где я закопал твою подружку?

Она опускается на колени рядом с ним, сжимая фотографию так сильно, что та мнется.

— Да.

В его глазах загорается жестокий блеск. Даже сейчас, истекая кровью от полдюжины пуль, он все равно выбирает зло.

Я опускаю пистолет в кобуру.

— Если спасешь меня, я расскажу, — говорит он.

Подхожу, хватаю Валентину за плечи и поднимаю ее на ноги.

— Что… — она восклицает, отступая вместе со мной. — Что ты делаешь? — Глаза бешено мечутся. — Он собирался сказать мне, где ее тело!

— Нет. Не собирался.

— Но он только что…

— Он врет, cara, — тихо говорю я. Если бы не эмоции, она бы сама это увидела. — Он никогда не скажет, где она, теперь, когда понял, как много это для тебя значит.

— Он скажет… он обязан… — она качает головой, толкает меня в грудь, не желая слышать. — Он обязан!

Она пытается обойти меня, но я снова встаю у нее на пути. Ее стеклянные глаза вновь поднимаются к моим.

— Он обязан!

Я беру ее лицо в ладони, наклоняюсь заглядывая в глаза, чтобы она увидела правду в моих.

— Если бы я хоть на один процент верил, что он скажет правду, то сам бы отвез его в больницу. Сделал бы все, чтобы спасти его. И потом понес бы последствия за то, что с ним сделал. Но он просто играет с тобой, Лени. Он дает тебе надежду, чтобы потом отнять ее и наслаждаться твоей болью. Он питается этим. Поверь мне.

— Нет… — выдыхает она с надрывом.

— Мне жаль. Я бы хотел, чтобы все было иначе…

— Твоя подружка визжала, пока я перерезал ей глотку, — хрипло выкрикивает Рокко за моей спиной.

Лицо Валентины искажается, будто трескается изнутри. Ее черты скручиваются в гримасе душевной боли. Мое сердце, словно в мясорубке, когда вижу, как она ломается прямо передо мной.