– Ну, так Ларьке пойдёт.

За таким солидным хозяйственным разговором они пришли домой, где бабка, Лилька и Санька с Ларькой рассмотрели покупки, поахали, повосхищались, позавидовали, потом бабка захлопотала, убирая вкладыши и валенки на зиму, штаны и куртки к расхожему, тельняшки к белью.

Артём вымыл руки и в их горнице сел за стол, разложил учебники и тетради. Пока не стемнело, по бесплатному «божьему» свету надо успеть уроки сделать. Санька и Лилька пристроились рядом со своими заданиями, а Ларьку бабка выставила во двор играть, чтоб не мешал.

Женя узнала о распродаже от девочек из машбюро. В КБ она как-то ни с кем дружески не сошлась, да и её работа – чертёжница-машинистка-переводчица – требовала отделённости, и обедать она ходила по-прежнему со знакомыми. И хотя экономить ей незачем: денег хватает, и у Эркина всё есть, она, разумеется, пошла со всеми. Посмотреть. Но, может, и впрямь что подходящее найдётся.

Бродя в общей толпе, перебирая и прикидывая, Женя неожиданно столкнулась с Эсфирью.

– Ой, здравствуйте, – обрадовалась Женя.

Обрадовалась и Эсфирь.

– Здравствуйте, Женя.

Они стояли возле грузовика с нательным бельём. Эсфирь взяла два тёплых зимних комплекта, офицерских, с начёсом и четыре тельняшки. Белья Женя брать не стала: Эркину пока хватает, – а тельняшек парочку взяла.

– Как скажи, помешались, – шутливо пожаловалась выбиравшая тельняшки женщина рядом с ними.

– Оно и есть, – кивнула другая. – Мой-то дурак, усы уже пробиваются, а кино увидел и канючит. Мам, тельняшку хочу.

Рассмеялась и Женя, пряча тельняшки в сумку.

Они ещё немного походили, посмотрели, но брать ничего не стали. У Эсфири не было денег, а Женя решила, что Эркину не особо нужно. Рабочая одежда у него заводская, а с землёй или скотиной ему не возиться. Разговаривая о детях и кулинарных секретах, они выбрались с торжища и остановились. Эсфири налево в проулок и домой, а Жене направо и через пути в Новый город.

– А не рано ей в школу? Ведь шесть лет всего.

– Она уже читает, – гордо улыбнулась Женя. – И пишет. И счёт давно знает. Зачем передерживать?

– И куда отдадите?

– Я в новую школу хочу, читали? Там языки с первого класса. Я боюсь, Алиска язык забудет.

Эсфирь кивала, соглашаясь. Конечно, Аркаша – Женя не поняла даже сразу, что это Колобок – ещё мал, но о школе надо думать заранее. И в Культурном Центре обещали, что со следующего года будут развивающие группы для младшего дошкольного, вот тогда…

Поговорив, распрощались. Женя шла, любуясь острыми стрелками молодой травы и зеленоватой полупрозрачной дымкой, окутывавшей деревья. Ну вот, уже настоящая весна. Завтра первое мая, Кузьма, как говорила Баба Фима, и суббота завтра, выходной, вот они и пойдут на маёвку в рощу за оврагом, вода уже там спала, а сегодня она тогда на завтра пирожков напечёт. Погуляют, на травке посидят…

Женя невольно вздохнула. Вот и верь гаданиям и гадалкам. Трава вылезла, а где обещанное? Досадливо мотнула головой. Глупость, конечно, её глупость. Мёртвые не воскресают. А она? Ага, умная, образованная, и нашла кому верить. И деньги угробила, и… и дурой себя показала. Теперь лишь бы Эркин не вспомнил, а то опять начнёт переживать и себя казнить. А пирожки она сделает с яйцами и рисом, и печенья рассыпчатого. Для печева всё есть. Алиске как раз она спортивный костюмчик купила, Эркин, разумеется, в джинсах, а если в роще сыро… сапожки Алиске есть, а сама она спортивный свой старый, смешно, но с колледжа фигура не меняется, тоже наденет. Маёвка – это просто гулянка, но не за столом, а в лесу, как бабушки во главе с Бабой Фимой объясняли. А если ещё денька два такое тепло продержится, то распустится всё. А Андрей… нет, и думать об этом нечего, чудес не бывает.

Мерно постукивают колёса, заставляя подрагивать пол и стены. Андрей принимал эти толчки, не просыпаясь. Шум и голоса в вагоне не будили его. Не проснулся он и когда четвёртый слез с полки и, везя по полу расшнурованные ботинки, пошёл в уборную. Хотя и снов Андрей тоже не видел. Только назойливо вертелась в голове песенка: «Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл…». Милочка начинала плакать, как только появлялась лиса, и мама придумывала всё новые и новые встречи, Анечка помогала ей, она как раз читала тогда ту большую книгу в блестящей суперобложке про древних ящеров, и всякие завры так и сыпались из неё, а он… он их обеих дразнил, что таких зверей не бывает, а лиса – она хитрая и злая, и давно встретила Колобка и жамкнула сразу… Андрей виновато вздохнул сквозь сон. СБ – не лиса, от неё не избавишься. Я от лагеря ушёл… прости, мама, я ничего тогда не мог сделать, а потом… ты мне успела крикнуть: «Живи!». И я живу. Назло всему и всем, выжил, выкарабкался… к чёрту! Я от Найфа ушёл, а от тебя, Империя, и подавно…

Андрей потянулся, упираясь головой в стенку, и сел, отбросив одеяло. За окном был восход. Ярко-красное, кроваво-красное зарево на полнеба, зубчатая кайма леса по горизонту и белёсая пелена тумана, колышущаяся возле колеи. Рано ещё. Часов у Андрея не было, но по сонному шуму вагона он чувствовал – рано. Он зевнул, встал расправить тюфяк и осторожно, чтобы не помять брюки, снова лёг, укрылся. На потолке красный отсвет, как от пожара. Нет, не так, от пожара и от крематорской трубы отсветы рваные, проблесками, а здесь, как от лампы, ровный свет.

Вздохнул и завозился на своей полке Алексей, но слезать не стал и вскоре опять захрапел.

Андрей лежал, бездумно слушая все эти храпы, сопения, бормотания… Ну что, всё спокойно? Ещё не дома, но едет домой, к брату, в Россию, нет, уже по России, а дом в Ижорском Поясе, в Загорье. Была мысль, когда ещё в библиотеке сверял свой маршрутный лист с картой, сойти на одной из остановок и сделать крюк. Завернуть в Грязино-Петерсхилл, пройти по Песчаной к дому двадцать шесть, посмотреть… Цел ли дом? Кто там теперь живёт? И сам себя остановил. Андрея Мороза совсем мальчишкой угнали, не помнит он ничего, ну, дом, сад, мамка, сестрёнки – врать с умом надо, правду не спутаешь, – а вот адрес… ну, ни в какую, напрочь забыл. Серёже Бурлакову не вернуться, а Андрей Мороз этого адреса знать не может. Так что… так что живите, владейте домом и садом, плодитесь и размножайтесь, кто бы вы ни были, а раскрываться, засвечивать себя ради этой чёртовой компенсации – себе дороже. Нет, всё он сделал правильно, комар носу не подточит.

Андрей снова сел, быстро обулся и встал, застегнул и заправил рубашку, и, взяв из кармана висящей у изголовья ветровки сигареты, пошёл в тамбур. Не так хотелось курить, как размяться, да и здорово перегаром в вагоне пахнет, ещё захмелеешь спросонок.

В тамбуре было пусто, гулко гремели под полом колёса, в дверную щель бил тугой воздух. Андрей встал так, чтобы дым выдувало наружу, и закурил. Туман плотный, день жарким будет, маленькие домики, полоски и квадратики огородов вдоль дороги, сохнущее на верёвках линялое бельё. Городок какой-то, даже названия на вокзале не успел прочитать. И снова туман, лес, одинокие деревья, и свет уже не красный, а золотистый, вот-вот солнце взойдёт.

Андрей докурил и выбросил окурок в щель под дверью. Поёжился: утренний холод ощутимо пробирал через рубашку. И не спеша пошёл обратно. Ещё часок, а то и другой свободно можно соснуть.

Но, вернувшись, ложиться не стал, а застелил тюфяк одеялом и сел к окну. Чувствовал, что не заснёт, полезут не нужные сейчас, царапающие воспоминания. А так… туман, светлеющая зелень, золотисто-голубое небо… ярко-красное, ещё не слепящее солнце показалось в разрыве между деревьями, исчезло, а когда показалось снова, уже резало глаза. Солнечный золотой квадрат лёг на лицо спящего на нижней полке Константина, и тот, недовольно бурча, повернулся набок лицом к стене. Но Андрей не стал задёргивать шторку: скоро солнце поднимется и уже не будет освещать полки.

Завозился наверху Четвёртый. Андрей, не оборачиваясь, слышал, как он зевает, откашливается и, спустившись, приветствовал по-английски: