– Вы хотите сказать, что мы ненавидели их? – удивился Ройял. – Нет, не думаю. Страх… возможно, но…

– А зависть? – тихо спросил Жариков.

Ройял невольно покраснел. Выждав несколько секунд молчания, Жариков сказал:

– Не думаю, что кто-то из них захочет остаться работать здесь.

И снова молчание.

– Да, возможно, вы и правы, – кивнул Ройял. – Но… но всё равно. Как вам это удалось? И… вы сказали, что они перегорели, и потому не используются для сексотерапии, но я видел одного из них, метиса, он был с девушкой, вёл её под руку и, ну, как он это делал, так перегоревшим его не назовёшь. Вполне квалифицированно работал. Понятно, что и для неё – это наилучшая методика. И вряд ли он стал работать по собственной инициативе. Вы поймите, да, у меня, академический, как вы сказали, интерес, – он вдруг заторопился, сбиваясь и путаясь. – Я же видел, я знаю, как их делали, а уж в работе повидал… Что вы с ними сделали? Я хочу понять, как? Это же невозможно, процессы необратимы. Я понимаю, что вы думаете, но, поверьте, они… это не люди… – он остановился, задохнувшись.

– Из всего, что вы сказали, – мягко вступил в получившуюся паузу Жариков. – Процессы необратимы. О каких процессах вы говорите? Органических или психических?

Ройял кивнул.

– Да, их мозг так же подвергался специальной обработке, но этой методики я совсем не знаю. Это делалось централизованно с вывозом материала в специализированные лаборатории. Были такие Центры. Но их зачистили заподлицо, полностью. А я занимался в основном органикой и то не на ведущих ролях. Так, чуть выше лаборанта. Но говорили, да и я наблюдал, что тормозные процессы угасают со временем.

Жариков, слушая, кивал. Да, слова Шермана подтверждаются. Парней об этой стороне расспросить не удалось. Всё те же чёртовы блоки. А вот это попробуем. Эксплуатационник должен знать.

– Скажите, – в голосе Жарикова искреннее любопытство, не больше. – А чем определяется эта роковая цифра? Двадцать пять лет?

– Ну, они теряли товарный вид. Становились слишком, – Ройял обвёл руками силуэт, – мощными, тяжёлыми, и… агрессивными. Могли задавить своим весом, придушить… в постели, в камерах затевали драки и убивали, портили остальных. Или наоборот, становились вялыми, безучастными, работали механически, это тоже не нравилось.

– И что потом?

Ройял пожал плечами.

– Их увозили на утилизацию. Я не интересовался. Излишнее любопытство не поощряется в любом производстве.

– Да, конечно, – Жариков сохранял спокойный тон. – Утилизацией занимались другие.

Но Ройял понял.

– Что ж, может, это и было… мм… жестоко, но это… это просто бизнес. Когда они становились убыточными, их ликвидировали. Как просроченные продукты в любом магазине. Вы же их как-то используете, а не кормите просто так.

– Они вольнонаёмные работники, – терпеливо сказал Жариков. – Вы мыслите устаревшими категориями.

– Возможно, – не стал спорить Ройял. – Но… если вы их всех забираете, то мой интерес действительно… чисто академический.

Ещё несколько вежливых ритуальных фраз, и Ройял распрощался.

Жариков облегчённо выдохнул. Конечно, нужно было бы постараться и вытащить побольше информации, но уж слишком противно. И… «Концептуально ничего нового», – как сказала деревенская бабка, впервые в жизни посмотрев порножурнал. Да и в самом деле, интерес уже академический… нет, кое-что в главу… нет, книгу из-за переезда придётся пока отложить. А парни…

…Хриплое натужное дыхание, полузакрытые глаза, вздрагивающие в болевых судорогах тела, смятые отброшенные к изножью или просто на пол простыни. Они уже ни о чём не просят, только молча плачут от боли и страха. Дать обезболивающего невозможно: таблетки выплёвывают, а вид шприца вызывает бурную истерику. Пришлось от всего отказаться. Да и не помогают анальгетики. Он обходит их, здоровается, задаёт вопросы, но ему не отвечают. Нельзя же испуганное: «Не бейте меня, сэр!», «Не надо, сэр!» – считать ответом. И всё-таки он не отступает. Уже ясно, что при всей внешней схожести симптомов с наркотической «ломкой» это состояние связано прежде всего и сильнее всего с психикой…

…Да, а сколько наломано дров, сделано ошибок. Те самоубийства на нём, и ничего с этим не поделать.

Жариков тряхнул головой: это воспоминание слишком царапало. Да, ему приходилось терять пациентов, но не так. Роковая цифра в двадцать пять лет. И побег в смерть. Теперь-то он знает, что надо было сказать, как убедить, что жизнь только начинается, а тогда… тогда он был бессилен, его просто не слышали, выполняя его команды и односложно отвечая на его вопросы, не слышали, не желали слышать. Тихий, но откровенный бунт отчаявшихся рабов. И его словам о свободе они не верили, он был для них белым и только белым.

Ладно, это всё уже проанализировано и записано, занесено в соответствующие графы таблиц. И есть парни. Со всеми их фокусами и закидонами, страхами и надеждами…

…В бывшей комнате Криса теперь жил Андрей. Джо и Джим заявили, что ночью надо спать, а не читать заумные книги, да ещё с комментариями вслух, и Андрей переселился. У него и собрались. Каждый пришёл со своим стулом и чашкой, и в комнате стало не повернуться. Их – его и Юрку как почётных гостей – усадили у стола. Из десятка чайников налили всем чаю, но у многих чашки так и остались нетронутыми. Крис встал, оглядел всех блестящими, как от лихорадки, глазами.

– Парни, я обещал сказать, – Крис говорил по-английски. – Сегодня скажу. Но только о себе. Кто о ней хоть что скажет, все зубы в глотку вобью до самого нутра. Поняли?

– Да ладно тебе… Не дураки… Давай… – загудело по комнате.

И снова напряжённая тишина.

– Всё восстановилось, – выдохнул Крис. – Всё могу. И волна. Каждый раз волна.

Он слушал короткие отрывистые от сдерживаемого волнения фразы, чувствовал напряжение сидящего рядом Аристова. Да, Крис откровенен до предела и даже, пожалуй, сверх, до… до невозможного. Кое-какие термины непонятны, но об общем смысле можно догадаться. И, разумеется, «волна» больше, чем просто оргазм, недаром парни говорят о ней с каким-то, да, суеверным, но не ужасом, а почтением.

– Ждите, парни, – Крис облизывает пересохшие губы, судорожно сглатывает. – Встретите, попадёте под волну, и всё тогда будет.

– Здесь не встретишь, – вздыхает кто-то.

– Да, – кивает Андрей. – Здесь мы всё равно не люди.

– Не скажи, – возражает ещё один. – А вот если…

Но спора, против ожидания, нет, в принципе каждый для себя уже всё решил. И снова вопросы. Много повторов. Перепроверка? Нет, каждый спрашивает о чём-то важном именно для себя.

– Я могу, всё могу, парни, – Крис снова сглатывает и вдруг краснеет, кровь заметно приливает к щекам, и совсем тихо: – Я… я хочу этого, парни. Сам хочу.

– Тебе… приятно? – так же тихо в оглушительной тишине спрашивает Эд.

Крис молча кивает, и все долго молчат…

…Жариков оглядел отобранную стопку и стал её перевязывать. Ну вот, и пусть полежит до лучших времён. А там осядем на место, разложимся, обставимся и… там посмотрим.

К родителям Моны они собрались только через неделю после свадьбы. До свадьбы было слишком много дел и мало времени, а на неделю Найджел не может бросить дело, она же понимает, видит, как они – все трое – работают. Своё дело, работа у мужчины всегда на первом месте, а семья – на втором. У настоящего мужчины. А Найджел – настоящий.

– Я написала маме, – Мона пришивала пуговицы к рубашке Найджела, сидя на кровати, – что мы приедем в воскресенье, потому что в субботу ты работаешь.

Найджел сидел на стуле напротив и влюблённо смотрел на неё.

– Конечно, Мона.

В дверь их комнаты тихонько стукнули.

– Найдж, – позвал голос Метьюза, – тянуться будешь?

– Да, – он встал, – я иду. Мона, я…

– Конечно-конечно, – закивала она. – Мне есть чем заняться.

И подставила ему щёку для поцелуя. Найджел быстро поцеловал её и вышел.