Эркин только вздохнул в ответ. Там, в прошлом, пускали по кругу бутылку, и он попросту пропускал свой глоток, а здесь у каждого кружка или стакан, и требуют, чтобы до дна, а наливают вровень с краем, хотя… хотя и здесь как поставишь себя, так и будет. В бригаде же к нему не лезут с этим. Ладно.

– Ладно, Женя, – он снова погладил её волосы. – Женя, на твоё… твой день рождения… это ведь тоже праздник.

– Спасибо, милый, надо посмотреть только, какой это день, да, знаешь, я уже думала, давай купим календарь. Отрывной.

– Давай, – сразу согласился Эркин. – И ты хотела газету выписать.

– Тебе же нравится покупать её, – возразила Женя.

Эркин покраснел.

– А что, заметно? Да, Женя?

– Ты мне сам об этом сказал, – Женя помотала головой, рассыпая по спине и плечам волосы. – А если так… – и стала заплетать косу.

Эркин медленно кивнул: да, он как-то сказал Жене, не совсем это, но его слова можно было и так понять.

– Да, Женя, всё так, но…

– Лучше выпишем какой-нибудь журнал. Тебе так нравится? С косой?

– Угу, очень хорошо.

Чтобы Женя поверила, он погладил косу, шутливо дёрнул за кончик. Женя рассмеялась, встала положить расчёску на трюмо. Ночная рубашка у неё тоже новая, белая в мелких розочках, длинная и вся в оборках.

– Спим? – спросила, глядя в зеркало, Женя.

Эркин улыбнулся.

– Слушаюсь, мэм.

Женя засмеялась, выключила лампу и легла, обняла его, погладила по груди.

– Как хорошо, да?

– Ага, – Эркин повернулся к ней и обнял. – Лучше не бывает, да, Женя?

Его губы мягко касались её лба, щёк, глаз, подбородка, гладили и щекотали сразу. Женя смеялась всё тише, засыпая, обмякая в его руках. Он мягко, чтобы не разбудить, прижался к ней. Тонкая, сразу и тёплая, и прохладная ткань ночной рубашки Жени приятно скользила по его коже. Больше всего ему сейчас хотелось сказать: «Пусть так и будет всегда, лучше не бывает», – но он уже так говорил, в Джексонвилле, и накликал. Нет уж, с него хватит. Пусть будет как будет, само собой пусть идёт.

Женя ощущала его ровное спокойное дыхание. Пусть спит. Кажется, слава богу, он уже успокоился, перестал переживать из-за Бурлакова. Конечно, очень жалко, что так получилось, жалко и Андрея, и Бурлакова, но хорошо, что Эркин перестал изводить себя, опять стал весёлым, радующимся всему, господи, какое счастье, что прошлое не возвращается.

Они спали, прижавшись друг к другу, будто им было тесно на просторной – хоть поперёк ложись – широченной кровати. И Эркин блаженно дышал запахом волос и тела Жени, он ни о чём не думал, ничего не хотел, у него всё есть и… и лишь бы это не кончилось.

После инцидента с Торренсом Андрей снова запсиховал. Забросил учёбу, в нерабочее время валялся на своей кровати и ни с кем не разговаривал, разве только по делу. Но на этот раз к нему уже никто не цеплялся. Как и просил доктор Ваня, парни вообще об этом не говорили, будто ничего и не было. Тем более, что Торренс через день после того разговора выписался и исчез из госпиталя. Да и в самом деле, сколько с мальцом можно возиться? Один раз его уже к доктору насильно отводили, так что дорогу знает, не всегда ж с ним нянькаться.

Сегодня Жариков задержался в своём кабинете. Разговоры о летнем переезде перестали быть слухами, и надо подбивать бабки и чиститься, чтобы не везти лишнего и не забыть нужного. Да и… он не додумал, потому что в дверь постучали.

– Войдите.

Он догадывался, кто это, и потому, увидев Андрея, удовлетворённо кивнул.

– Заходи, Андрей, садись.

Так: обычной улыбки нет, осунувшееся напряжённое лицо, замедленные и какие-то угловатые движения, вся прежняя моторика отсутствует. Сел не к столу, а поодаль…

– Что с тобой? – мягко спросил Жариков.

– Я… я… – Андрей судорожно сглотнул. – Я спросить хотел… Иван Дормидонтович, я… я в самом деле такой… ненормальный?

Так, совсем интересно. На этот раз что ему почудилось? Сначала заставим говорить.

– Не понял, Андрей, ты о чём?

– Ну… – и совсем тихо, упавшим голосом: – Этот… гомосексуалист. Это же не нормально. Тот… ни к кому не лез, только ко мне. И… и что я с вами… но ведь это неправда…

– Конечно, неправда, – сразу согласился Жариков. – Послушай, Андрей…

– Я книгу стащил, – продолжил Андрей, словно не услышав. – Про… сексопатология называется. Там написано, это патология, извращение, и что…

– Подожди, – перебил его Жариков, переключая его сразу на себя и другую тему. – Что значит «стащил»? Взял в библиотеке?

Андрей угрюмо мотнул головой, быстро исподлобья посмотрел на Жарикова и снова опустил ресницы.

– Нет, там бы догадались, я у… ну, она совсем за своим не следит, уйдёт, а дверь открыта, и на виду книга, я взял, прочитал, ну, где про меня написано, и обратно положил. Она и не заметила.

Теперь он ещё по чужим комнатам шарит, этого только не хватало!

– Андрей…

– Нет, Иван Дормидонтович, но… но, если это так, я… я жить больше не могу. Значит, и правда, что спальник всё поганит, я к вам просто поговорить ходил, и вот, опоганил вас, теперь и о вас так думают, ну, что и вы…

– Стоп-стоп, наговорил ты много, давай разбираться. Кто и что про меня думает, меня не волнует. Я о себе всё сам знаю.

Андрей удивлённо поднял голову и даже рот приоткрыл.

– Да-а? – совсем по-детски вырвалось у него.

– Да, – твёрдо кивнул Жариков. – Так что за заботу спасибо, но… но об этом можно не думать. Теперь о тебе. Что ты книгу взял, это ещё ничего, а что по чужим комнатам шаришь… это, извини, Андрей, это уже никуда не годится.

Андрей кивнул.

– Да, я знаю, это я только один раз, за книгой.

Жариков кивнул и решил не уточнять, что факту изъятия книги, разумеется, предшествовали разведка и проверки. И кажется, он догадывается, кто та «она», что «за своим не следит» и всё на виду держит. С ней отдельный разговор будет. Ибо народная мудрость: «Дырка делает вора», – не устарела.

– И чтоб больше этого не было, – сказал Жариков с максимально возможной строгостью. – Нужна книга, или ещё что, попроси. Понял?

– Да, – уже не опуская глаз, ответил Андрей.

– Хорошо. Теперь дальше. С чего ты взял, что ты – гомосексуалист?

– Но, – растерялся Андрей, – но я же… я – джи, Иван Дормидонтович.

– Ну и что? – спокойно возразил Жариков. – Раз ты «сексопатологию» прочитал, давай разбираться. Итак,…

– Я там не всё понял, – осторожно сказал Андрей.

– Вот! – обрадовался Жариков. – Так прежде чем паниковать, надо понять. Сейчас разберёмся.

Андрей кивнул, с надеждой глядя на Жарикова.

Чёткие, академически строгие вопросы и по-ученически старательные ответы.

– Молодец, – кивнул наконец Жариков. – Действительно усвоил. – Андрей невольно улыбнулся. Впервые за время разговора. – И последний вопрос. Что из сказанного относится к тебе?

Андрей открыл рот, закрыл, судорожно сглотнул.

– Но, Иван Дормидонтович…

– Тяга к мужчинам у тебя есть, спрашиваю? – Жариков перешёл на более простые, почти житейские формулировки.

Андрей мотнул головой.

– Так какого чёрта ты мне голову морочишь?! – прорычал Жариков. – И себе тоже! Никакой ты не извращенец, запомни.

– А… а у меня и к женщинам тяги нет, – с робкой надеждой сказал Андрей. – Это… это ничего?

– Как ты на Новый год плясал… – хмыкнул Жариков.

– Это ж я не для себя, – вздохнул Андрей.

– А для кого? – терпеливо спросил Жариков.

– Для Колюни, – Андрей улыбнулся. – Он меня ещё на Рождество просил, ну, за него поплясать. Вот я и старался.

Жариков вздохнул. Ну, какого чёрта все, кому не лень, лезут туда, куда их не просят. Операцию сам себе никто не делает, а тут…

– Встретишь ты ещё её, свою женщину, Андрей, у тебя всё впереди. И всё у тебя будет.