…Ухмыляющаяся рожа Полди.

– Ну, краснорожий, на колени! Отмылся, значит, навозник?!

И пинок в спину, от которого он падает лицом в навоз, в только что собранную им кучу. И торжествующий злорадный хохот над головой…

…Нет, этого больше не будет, нет. Он сделал это. Пьяная шваль, шакал, пятилетний кошмар, нет его больше, нет, и не будет, никогда… он рассчитался за себя, за Зибо, за Пупсика и Уголька, за Шоколада, это Полди заставил парня зимой под дождём да ещё на ветру работать, а Шоколад уже кашлял, и на Пустырь Шоколада Полди отправил, за того индейца, отработочного, что и прозвища не успел получить, это Полди довёл парня насмешками и издевательствами до того, что индеец кинулся на него с вилами, и парня забили, запороли насмерть, остальным в назидание, все казни, все пытки Полди устраивал и вот… получил, что заслужил. Андрей тогда на выпасе спросил, что, дескать, будешь делать, когда встретишь кого из надзирателей, так правду тогда ответил, что не знает, а когда встретит, тогда и решит. Андрей дразнил его, заводил, а заводился и психовал Фредди… нет, не хочу о нём, он – такой же беляк, как все. Полди крикнул: «Убей его!» – и Фредди выстрелил, ранил Грега, Грег ведь кинулся вперёд, собой прикрыл, а Фредди… Чёрт, не хочу о нём, ведь всё лето, да, три месяца, и всякое было, и дрались, и ссорились, а два месяца бок о бок, и сам Фредди ведь всего хлебнул, а… а сказал ему другой белый стрелять в цветного, в раба, спальника, и выстрелил Фредди, а потом… потом пришёл, деньги совал, ведь, ведь за кровь Грега деньги получены, Фредди – киллер, ему каждый выстрел оплачивают. Шурка, малец совсем, а знает, что за кровь друга денег не берут, а Фредди что, не знает? Знает ведь, а взял, пуля-то мне шла. Если б не Грег, моя кровь там бы была, а Фредди мне эти деньги совал, чтобы на меня кровь Грега перешла. Фредди, за что ты меня так? Я же так верил тебе, ты же первый белый, кому я так… Женя и Андрей не в счёт. Андрей пришёл к нам, сам, стал мне братом, никто его за белого не считал, а Женя… ну, Женя – это совсем другое. Фредди, ты… ты ведь весь из себя вылез, переломал себя, чтоб я тебя за беляка не держал, а заплатили тебе, и… и всё.

Эркин повернулся на спину, сдвинул одеяло и потёр грудь, пытаясь хоть так умерить тупо саднящую там боль. И не понять, что болит, и ни ушиба, ни ещё чего нет, а больно, внутри она, и как избавиться от неё – непонятно. Фредди, как же ты мог? Сидеть за одним столом с этой сволочью, пить с ним, стрелять по его слову, и… и кто-то же дал тебе деньги за твой выстрел, не этот шакал, кто-то другой, но ты взял же их, Фредди, ты же не раб, чтобы по приказу хозяина мордовать другого такого же раба, Фредди, а когда пришёл, ты по-другому никак не мог меня позвать? Мальчишку под дуло поставил. За что? Фредди?!

Боль стала невыносимой, и, чтобы не закричать в голос, Эркин повернулся на живот, обхватил руками подушку и, закусив её угол, как когда-то в имении рукав рабской куртки, заплакал. Плакал долго, вздрагивая всем телом, и чувствовал, как боль становится горячей и текучей, выходит из него со слезами.

Выплакавшись, Эркин осторожно приподнялся на локтях, посмотрел вниз, вбок. Нет, вроде никого не разбудил. Он вытер мокрое лицо о подушку, перевернул её и лёг уже удобнее, натянул на плечи одеяло, угол подсунул под щёку, вздохом перевёл дыхание. Выговоришься – станет легче. Рассказать об этом он никому никогда не сможет, но хоть вот так, в подушку. Ладно, надо спать, отрезано, всё в прошлом. Но и засыпая, он помнил и знал, что будет помнить, каким беззащитным стало лицо Фредди при его словах о расчёте, лицо человека, получившего неожиданный удар… Эркин снова вздохнул. Уже во сне.

Нюся осторожно приподнялась на локте, посмотрела на него и снова легла. Хорошо, что всё обошлось. Когда он ушёл, тётя Женя так перепугалась, и они решили, что она присмотрит за Алисой, а тётя Женя будет его ждать и вообще… господи, как хорошо, что всё обошлось. Жалко, если бы с ним что-то случилось. Он такой большой и сильный, просто рядом быть и уже ничего не страшно. Если бы не он… она же одна, ни защитника, ни просто близкого. Нет, она понимает, что слишком большая, чтобы к тёте Жене в дочки проситься, а сама она ему вовсе не нужна, он и не посмотрел на неё ни разу. Вот уедут они, и она опять останется одна. Нюся тихонько всхлипнула, засыпая.

Сдавленные рыдания Эркина разбудили Женю, но, понимая, что он сейчас всё равно ей ничего не скажет, она не шевельнулась. И лежала неподвижно, пока не услышала, как он лёг по-другому, повздыхал, поёрзал, укладываясь, и наконец задышал уже спокойно. Вроде ни Алиска, ни Нюся не проснулись. Ну, Алиса всё проспала, и, слава богу. Ещё бы заревела, переполошила бы всех. Господи, что же там было в городе? Нюся сказала, что Грег ходил с ними и вернулся отдельно и раненый. Эркин из города пришёл сам не свой, а после этого вызова… нет, спрашивать Эркина бессмысленно, если бы он хотел ей сказать, то сразу бы сказал. Может, потом, когда-нибудь… господи, да она и не хочет знать, лишь бы он был жив и здоров. Ладно, раз обошлось, то всё хорошо. Завтра… завтра ему, наверное, лучше к психологу не ходить, ещё сорвётся ненароком. Пусть… ну, хоть поспит. А то он и так из-за врачей извёлся. Женя вздохнула, ещё раз посмотрела на безмятежно спавшую Алису и закрыла глаза, разрешая себе заснуть.

Тим боялся, что этот переполох испугает Дима. Он уже уложил малыша и собирался ложиться сам, когда зарёванный Сашка заметался по казарме, отыскивая Мороза, и сразу понял: то, из-за чего Грег пришёл раненым, а Фёдор и Мороз еле поспели к закрытию, продолжается. Он велел Диму лежать и носа из-под одеяла не высовывать, быстро оделся и пошёл к выходу. Дело оборачивалось очень серьёзно, а он, можно считать, без оружия, только складной нож в кармане и кастет, и всё. Но… обошлось и ладно.

Когда Тим вернулся, Дим смирно лежал в постели, но не спал.

– Чего не спишь? – улыбнулся Тим, снимая куртку. – Спи.

– Ага, – глаза Дима хитро поблёскивали в синем сумраке. – Пап, а чего там случилось?

– Тише, Дим. Перебудишь всех.

– Ну, пап! – шёпотом попросил Дим. – Ну…

Тим укоризненно вздохнул, но присел на край койки Дима.

– Испугался?

– Да не-е. Пап, а ты мамку совсем не помнишь?

Тим покачал головой. Как отвечать на подобные вопросы Дима, он сообразить не мог и обычно соглашался с предложенным Димом вариантом. Говоря о прошлом, Дим, как догадывался Тим, не столько вспоминал его, сколько выдумывал заново.

– Это хорошо, что не помнишь, – задумчиво сказал Дим. – Значит, это не помеха.

– Помеха? – переспросил Тим новое русское слово.

Как и большинство в лагере, он говорил теперь на смеси русских и английских слов, радостно ощущая, что русских становится всё больше.

– Ну, не помешает, – объяснил Дим.

– Чему?

– Мы с Катькой одну штуку придумали. Здоровскую! Вот увидишь.

– Спи, придумщик, – засмеялся Тим и встал.

– Ладно, – не стал спорить Дим и повторил: – Вот увидишь, – повернулся набок, сворачиваясь клубком под одеялом и мгновенно засыпая.

Тим поправил ему одеяло, быстро разделся и забрался на свою койку. Ну вот, ещё один день закончен. Ладно. Что бы там Дим ни придумал, это будет… безобиднее того, что устроили Сашка с Шуркой. Полезли дураки, и едва кровью всё не кончилось. Странная, конечно, история. Киллер, а промахивается. А если стрелял впритирку, почему Грега ранил? Устроил такой шухер, заложника брал и только для того, чтобы Мороза на разговор позвать. Глупо как-то. Ну, о чём с ним Мороз говорил, это их дело, конечно. Но какие дела у спальника с киллером? А везучий парень Мороз: первый раз в город вышел и сразу в такое дерьмо вляпался. Ну, а его и Дима это не касается, пусть спальник сам разбирается. А у него – Тим невольно вздохнул – свои проблемы. Дим стал часто мать вспоминать. Говорит и смотрит, будто ждёт: подтвердит отец или опровергнет. Кого проверяет Дим, себя или его? Ему нечего сказать Диму, он даже выдумать ничего не может. Семьи у раба нет. Если только тебе кого-то в дети дадут, или тебя кому-то. А взяли в телохранители – и этого лишили. У телохранителя никого и ничего нет. Только хозяин. И то… Нет, не хочется об этом. Хорошо, что Дим ничего о рабстве не знает, не понимает, бегает с другими детьми, играет, болтает только по-русски, всюду успевает сунуть нос, а потом выдаёт: