– Мартин, спишь? – шёпотом позвал он.

– Нет, – тихо ответил Мартин. Громче, чем положено в камере, но за общим гулом сойдёт. – Не могу. Глаза закрою… и вижу… опять всё.

Эркин медленно кивнул. Он тоже заставил себя проснуться, чтобы не увидеть того, что было потом. Знал, что на месте Пупсика увидит Женю. И тогда точно закричит. Распределитель – не Палас, конечно, но кричащих во сне нигде не любят.

Лязгнула дверь, и весь шум как ножом отрезало.

– На оправку. Выходи по одному.

Это все знали. И сразу двинулись к выходу, оставляя куртки и шапки на койках.

– Руки назад. Вперёд марш.

Это тоже знакомо. Жалко, стены глухие, не видно, кто в соседних камерах, ну да тут ничего не поделаешь. У русских свои правила. Наличие в туалете не только унитазов, но и раковин так всех обрадовало, что Мартин удивился. Но ему тут же объяснили, что в распределителях раковин не было, ни попить, ни лицо обмыть, а здесь-то… красота! Живём!

Эркин с наслаждением умылся, потом скинул рубашку и обтёрся до пояса.

– Меченый, охренел? Застудишься!

– А ни хрена! – Эркин прямо на мокрое тело натянул рубашку. – Она тёплая.

Удачно он тогда утром надел свою тёмную, ещё из имения, рубашку. В ней и не мёрзнешь, и не потеешь сильно. Как и в джинсе. Тогда, зимой, он даже после общих ночёвок у костра забирался подальше в заросли, раздевался, обтирался снегом, надевал рубашку, куртку и шёл дальше. И ничего, ни хрена он не застудился.

– Всё. Выходи.

Их привели обратно в камеру. Спать уже не ложились. И как в воду глядели. Стукнуло окошко.

– Подходи по одному.

Миска с кашей, два ломтя тёмного хлеба и кружка с чем-то тёмным и даже слегка дымящимся. Кто-то в коридоре наливал, раскладывал и подавал в окошко. Руки были светлые. Неужто беляк? Ну, ни хрена себе! Но думать об этом некогда и незачем. Ели быстро – что заглотал, то и твоё – рассевшись на нижних койках, кто с кем, кому доверял, понятно. Огрызок попробовал трепыхнуться, но ему сразу с трёх сторон дали по шее, что-то неразборчиво рыкнул Арч, привстали, выглядывая шибко хитрого, Эркин и Губач – и вопрос со жратвой был решён окончательно и бесповоротно. Лопай своё, а в чужую миску не заглядывай.

Грязную – только по названию, кто хлебом, а кто и языком вычищал миски – посуду через окошечко в двери отдали и, сыто отдуваясь, разбрелись по камере. Сегодня точно ни Оврага, ни Пустыря не будет. Все сортировки с утра бывают. Но у русских всё не по-людски.

Лязгнула дверь, и рявкнуло:

– Арч, Аист, Алан. На выход.

Трое названых медленно подошли к двери.

– Куртку… брать, масса? – осторожно спросил Арч.

И вдруг незлой и достаточно громкий, так что все услышали, ответ:

– На допрос с вещами не вызывают.

Дверь захлопнулась, и все бросились к Мартину. Так сортировка или что?

– На допросах и отсортируют, – объяснил Мартин.

– Ага, – сообразил Эркин. – Не щупают, а спрашивают.

Мартин невольно улыбнулся и кивнул. Снова лязгнула дверь.

– Эркин Мороз. На выход.

Сцепив за спиной руки, Эркин шагнул через порог в коридор, не оглянувшись, успев только поймать в спину голос Мартина:

– Удачи тебе.

Шли долго. Непривычно – шаги за спиной, а дубинкой не тычут, только голосом командуют. Переходы, лестницы, повороты… Эркин ничего не запоминал. Незачем. Обратно в камеру ведь тоже надзиратель отведёт, или в другую, или ещё куда… Совсем другой коридор. Двери деревянные с табличками. Как в комендатуре.

– Заходи.

Стол напротив двери. За столом русский, молодой, вряд ли старше него самого, в форме, показывает на столик посередине комнаты.

– Садись сюда.

Эркин осторожно сел. Стол и стул вместе. Сидишь как в клетке. Быстро не вскочишь, не увернёшься, но и из-под тебя не вышибут. Руки за спиной держать неудобно, и он их осторожно положил ладонями вниз на стол. Окрика нет, значит, можно.

– Я лейтенант Орлов. Буду вести твоё дело, – русский улыбается открыто, без затаённой издёвки, и Эркин, на всякий случай осторожно, пробует улыбнуться в ответ. – Сначала мне надо записать полные сведения о тебе. Назови своё полное имя.

Полное – это с отчеством? Наверное, так.

– Эркин Фёдорович Мороз.

Русский, кивая, быстро пишет.

– Год рождения?

– Девяносто шестой, сэр.

Русский поднимает голову.

– Если хочешь, можем говорить по-русски. Ты знаешь русский?

– Да, сэр. Как скажете, сэр.

– Хорошо, – Орлов перешёл на русский. Интересно, насколько велики познания парня? На чужом языке врать сложнее, трудно следить за нюансами. – Место рождения?

– Алабама, – и добавил по-английски: – Я из питомника, сэр.

Так у них и пошло дальше. Сразу на двух языках.

– В Джексонвилле давно?

– С весны.

– А точнее?

– Я не знаю… месяца. Я болел тогда, – про клетку всё же лучше пока не рассказывать. – Было ещё холодно.

– Листвы ещё не было?

– Нет. Я уже на работу ходил, когда листья появились.

– Ясно. И где жил в Джексонвилле?

Эркин замялся. Адрес тогда записала Женя, он даже не спросил.

– Я не знаю, как улица называется.

– В Цветном квартале?

– Нет, сэр, в белом, – как объяснить, чтобы сразу поняли? – Ну, я… – и как в воду прыгнул. Жене он уже не навредит, чего уж тут. – Я у… жены жил. А всем мы говорили, что я койку снимаю. И плачу деньгами, и всю работу по дому делаю.

– Здорово придумали! – искренне восхитился Орлов.

И Эркин невольно улыбнулся в ответ.

– И никто не догадался, не пронюхал?

– Нет, – мотнул головой Эркин. – Её за другое… убили, – он схватил открытым ртом воздух, как от удара, и заставил себя продолжить. – Она… она пыталась вам позвонить. В комендатуру.

Орлов кивал, не отрываясь от письма. Когда Эркин замолчал, поднял голову.

– Здесь есть графа «состав семьи». Давай заполним. У тебя есть кто из родных?

– Жена… была. Убили, – Эркин старался говорить спокойно, вжимая предательски вздрагивающие пальцы в крышку стола. – Брат… был. Убили.

За спиной стукнула дверь. Эркин замолчал, но не обернулся.

– Ну, как дела? – прозвучал весёлый, ненавистно знакомый голос. – Справляешься?

Мимо Эркина к столу прошёл русский в форме. Обернулся. Эркин узнал его и почувствовал, как по спине поползла холодная волна. И увидел, что его тоже узнали.

– Ага, старый знакомый, – Золотарёв улыбнулся и перешёл на английский: – Бегал, бегал и добегался. Вот теперь поговорим. Подробно и обо всём, спешить некуда.

Опустив веки, Эркин рассматривал свои руки. Зашелестела бумага.

– Ты смотри, какой шустрый, – продолжил по-русски Золотарёв. – Со всех сторон задницу прикрыл и всюду поспел. И жена, и брат…

Орлов молча показал на строчку: «Достаточно свободно владеет русским». Золотарёв кивнул и опять по-английски.

– Хорошо устроился, спальник, – у Эркина напряглось лицо, Орлов удивлённо приоткрыл рот, но Золотарёв жестом велел ему молчать, продолжая по-английски. – Что же ты за растеряха такой, всё потерял? А? И этот, лагерник, тебе не помог. Ты за него тогда на пулю, считай, лез, а он тебя подставил и дёру. И Бредли с Трейси не приехали. Что ж твой… лендлорд ни тебя, ни… семьи твоей не откупил? И ковбою старшему ты не нужен стал. Они там виски пьют, других бедолаг мордуют. Ну, чего молчишь? – и вдруг рявкнул: – Отвечай!

Эркин медленно поднял голову. Застывшее лицо. Широко раскрытые глаза смотрели в стену между Орловым и Золотарёвым. Орлов быстро написал на листке: «Глухо», – и два вопросительных знака. Показал Золотарёву. Тот пренебрежительно мотнул головой.

– Хороший ты парень, – сказал он участливым сожалеющим тоном. – А связался с такой уголовной сволочью. Бредли – шулер, барыга. Не знаешь, что это? В карты жульничает, краденым торгует. Трейси – киллер, наёмный убийца. А лагерник… Ты хоть подумай, сколько жизней надо было загубить, чтобы в лагерь попасть. И в лагере выжить. И для каких дел им ты, спальник, был нужен. Об этом тоже подумай. У тебя же не вся сила в член ушла, и в мозгах хоть что-то должно быть.