Буллит еще раз встретился с Рубининым, однако разговор не был таким же душевным, как раньше. Посол снова стал повторять то же самое, что он уже говорил Литвинову. «СССР имеет очень немногочисленных друзей в Америке, — сказал он, — и нет никого лучше, чем Рузвельт и я». Советское правительство не должно отказываться от такой возможности. У него их немного. Рубинин подробно ответил на различные высказывания Буллита. Читатели уже знакомы с большей частью советских взглядов. Рубинин также дал недвусмысленно понять следующее: советское правительство всегда стремилось к хорошим отношениям с теми странами, которые хотели наладить хорошие отношения с СССР, но оно не будет за ними бегать. «С американской стороны мы встречаем и в более крупных, и в мелких вопросах постоянное нежелание считаться с нашим общественным мнением, с нашим внутренним законодательством и с нашей практикой». В качестве примера Рубинин привел американское консульство в Москве. Почему советские граждане должны ездить в Ригу или Берлин, чтобы получить американскую визу? Это было небольшое разногласие, по сравнению с вопросом о долге и кредите, однако оно было не единственным. И наконец Буллит затронул старую, запасную тему Коминтерна. Когда должна состояться встреча в Москве? Рубинин не помнил, но сказал, что газеты опубликовали даты. Буллит ответил, что он получил длинную телеграмму из Вашингтона, в которой говорилось о коммунистической активности в США и ему велели поднять этот вопрос в разговоре с НКИД. «Я решил этого не делать», — ответил Буллит, с мрачным видом посмотрев на Рубинина[639].
Этого было достаточно. На следующий день Литвинов написал Молотову и попросил разрешить ему жестко поговорить с Буллитом. Ему надоели скрытые и открытые угрозы. Нарком напомнил Молотову, что он уполномочен признать долг Керенского, только если ему предложат в ответ заем, а не коммерческий кредит. «Не подлежит никакому сомнению, — писал Литвинов, — что Америка отступает от соглашения, и отсюда все затруднения». Помните, что американцы решили сделать из Литвинова козла отпущения и обвинить его в нарушении договоренностей с Вашингтоном. Нарком высказал свое мнение: «Мы в займе не нуждаемся и готовы торговать с Америкой на тех же условиях, что и с другими странами. Но мы можем и от этой торговли отказаться, если Америка считает нужным оставаться на почве закона Джонсона». Нам нужны хорошие отношения с США, добавил Литвинов, но не за счет ухудшения отношений с европейскими странами. «С нами нельзя разговаривать языком угроз и запугивания, ибо результаты получаются обратные ожидаемым»[640].
Буллит встретился с Молотовым через два дня после встречи с Рубининым. Советско-американские отношения — это маленькое нежное растение, сказал посол, которое требует особого ухода «и на которое не следует мочиться». Молотов ответил, что с советской стороны всегда будет «безусловная вежливость», но также отметил, что необходимо, чтобы так вели себя и США тоже. Тут Буллит сбился со своей обычной речи и быстро согласился с Молотовым, который льстил ему, как мог, чтобы успокоить посла[641]. Надолго ли хватит соблюдения этих правил?
На следующий день состоялся пробный пуск. 10 октября Буллит нанес Литвинову прощальный визит. Встреча началась довольно хорошо. Они обсудили убийство Барту в Марселе и ситуацию на Дальнем Востоке. А потом перешли к сложному вопросу. Литвинов снова озвучил основную советскую позицию по займу и снова напомнил о намерении реализовать «джентльменское соглашение». Советское правительство не требует соблюдать договоренности, если президент не может, однако в то же время, добавил Литвинов, «мы не можем допустить, чтобы нас обвиняли в нарушении соглашения». По словам Сквирского «в некоторых вашингтонских кругах и чуть ли не в самом Госдепартаменте слышны иногда такие обвинения». А затем Литвинов решил подлить бензина в огонь и предупредил, что если это продолжится, то НКИД опубликует текст вашингтонского соглашения. Нам не нужен заем, сказал нарком, и мы готовы пообещать больше не поднимать этот вопрос, если вы не будете поднимать вопрос старых долгов. Это было понятно. Затем Литвинов повторил другие пункты позиции СССР в отношении переговоров с США, в частности, он упомянул нежелание создавать прецедент, о котором уже знают читатели. По словам наркома, вопрос старых долгов был заморожен во Франции и Великобритании, и советское правительство не хочет снова его затрагивать, так как он неминуемо станет яблоком раздора в этих странах. Наконец, Литвинов повторил, что СССР плохо реагирует на угрозы. Теперь, наверно, в кабинете наркома стало по-настоящему жарко.
В ответ Буллит стал, как обычно, жаловаться. По его словам, советское правительство «не хочет ничего делать для Америки». СССР относится к США так же, как к остальным странам, с которыми отношения не такие хорошие, и не хочет идти на уступки. Рузвельт был заинтересован в сближении с СССР, но если советское правительство будет держаться за свои позиции, то президент не сможет ничего сделать. В США мало кому интересны эти отношения, а кроме того, все еще остается вопрос Коминтерна. У Литвинова было не то настроение, чтобы давать Буллиту спуску, и он обвинил его в том, что он путает два дела. Что касается Коминтерна, советское правительство «знает, что [этот вопрос] является для всех стран резервным фондом, из которого и черпают или не черпают аргументы, смотря по тому, хотят ли они улучшить или ухудшить отношения с нами… Во всяком случае, мы не можем понять того, что осью наших отношений с Америкой должен быть только вопрос о 100 млн долл[аров], в которых заинтересованы каких-нибудь 3–4 частных компании и что в зависимость от этого маленького вопроса можно поставить проблемы мира и вообще мирового порядка. Франция имеет к нам гораздо большие денежные претензии, затрагивающие к тому же миллионные массы населения, и тем не менее она смогла забыть о них, когда признала нужным, в интересах мира»[642]. Литвинов продолжил, что «в интересах мира» Франция смогла отложить вопрос о царских долгах и укрепить сближение с СССР. Для Америки это было еще проще, так как ее правительство было более стабильным и имело больше власти. «Буллит ушел несколько смущенный», — написал в дневнике Литвинов.
Читателям, наверно, интересно, записал ли разговор Буллит, — конечно, да. Он, как обычно, многое опустил, и в его изложении «сабли были наголо», а многие высказывания перевернуты по смыслу. Литвинов «разразился рядом заявлений, которые, очевидно, были нужны, чтобы произвести на меня впечатление и показать, что советское правительство ни за что не собирается уступать [курсив наш. — М. К.] правительству США». Затем Буллит упомянул слова Литвинова о том, что Госдепартамент обвиняет СССР в нарушении вашингтонского соглашения. «Он сказал… что президент нарушил договоренность». Обсуждение было «крайне враждебным», и Литвинов «побагровел». Да, возможно, стороны общались «враждебно», но нарком не обвинял лично президента в нарушении договоренностей. Если уж он кого-то и обвинял, так это Госдепартамент.
Буллит продолжил: «Я ответил, что, очевидно, ему не нужны дружеские отношения с США. Затем я добавил, что, если после отрицательного отношения к вопросу погашения долгов последует еще активность Коминтерна, направленная против США, наши отношения будут сложными, если не сказать невозможными». Буллит передал комментарий Литвинова о Коминтерне, но переделал его так: «Ни одна нация не начинает говорить о деятельности Коминтерна, если только не хочет с нами максимально плохих отношений… это просто предлог для разрыва дипломатических отношений». Литвинов записал иначе. Затем Буллит снова начал угрожать: «Он [Литвинов] должен ожидать самую жесткую реакцию в случае, если состоится съезд Коминтерна, и будет доказано его вмешательство во внутренние дела США». Что делал Буллит? Выслуживался перед Госдепартаментом или пытался испортить американские отношения с Москвой? А может быть, и то и другое?
