И опытный глаз заградиловцев, этого надежного барьера, сдерживавшего поток непланового продовольствия, безошибочно узнавал тех, кто вез харчи для своего питания, от тех, кто переправлял их в города для наживы.

Немытых, грязных, заросших пассажиров изводили и тихая езда и длительное ожидание на станциях. Останавливались не только на всех разъездах и полустанках, но и в пути. По требованию машиниста население теплушек оставляло взятые с боя места и шло на добычу топлива. Отправлялись в ненасытную топку паровоза чудом уцелевшие на полустанках тополя, заборы, запасные шпалы, щиты, оберегавшие линию от снежных заносов.

На железнодорожном пути Мелитополь — Сальково то и дело попадались взорванные белыми при отступлении и наспех восстановленные мосты. Состав продвигался по ним медленно, с опаской.

Очень долго держали поезд в Мелитополе. Туда прибывали с севера все новые и новые эшелоны. Республика, готовя решительный удар Врангелю, сменившему Деникина, направляла к Перекопу, Сивашу и Чонгару лучшие свои дивизии с Украины и Сибири. Бледные, исхудалые красноармейцы, как и все население страны, испытавшие на себе продовольственные трудности, не дожидаясь полной остановки состава, сыпались из него, как шрапнель, и налетали на обжорные ряды. Не торгуясь, получали из рук торговок жареную требуху и белый, как вата, подовый хлеб.

В толкучке, захлестнувшей рундуки с продовольствием, Алексей издали заметил женщину, васильковый шарф которой, повязанный на голове чалмой, показался ему очень знакомым. Приблизившись к толкучке, Булат зашел сбоку и, увидев знакомый профиль Парусовой, обомлел.

Грета Ивановна, встряхивая перед бабой новенькие защитные брюки, торговала у нее жареного гуся. Алексей решил, что комбригша, информированная Медуном о поездке опального комиссара в штаб армии, тоже поспешила в Александровск. Ночью, во время беспорядочной посадки на станции Новоалексеевка, он мог не заметить комбригши, усевшейся в одной из теплушек поезда…

Не желая попадаться на глаза бывшей попечительнице благородного заведения, Алексей выбрался из толчеи и направился к своему составу. Затерявшись среди пассажиров, он нет-нет да и посматривал в ту сторону, где среди множества людей мелькала васильковая чалма.

Грета Ивановна, завладев гусем, торжественно несла его на обеих руках к своему вагону. Но вот какая-то высокая тощая женщина, в куценьком жакетике, в длинной, до пят, узкой юбке, с красной косынкой на голове, нагнав Грету Ивановну, остановила ее. Парусова, нахмурившись, отвела тощую женщину в сторону и, пошептавшись с ней, передала ей покупку. Запустив руку за пазуху, вытащила несколько сторублевок и вручила их собеседнице. Приняв из ее рук гуся, Грета Ивановна направилась к своему вагону и сразу же затерялась среди пассажиров.

Булат, подталкиваемый любопытством, пошел навстречу женщине с красной косынкой. Еще издали ее тонкое злое лицо показалось ему знакомым. Но и женщина, заметив английскую шинель Алексея и его офицерскую папаху, смотрела на него в упор. Поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, решительно приблизилась к Булату.

— Простите меня, глупую, великодушно, — начала она скрипучим голосом, чуть кося глазом. — Но я, кажется, не ошиблась. Вы корнет Рахманинов?

Алексей по голосу и по косинке в глазу сразу узнал «соль с пехцем», ту строгую классную даму из Киевского института благородных девиц, которую так взбудоражил настройщик Гурьяныч своими крамольными песнями во время сдачи «Стенвея». И женщина, смутно помня лицо Алексея, очевидно, спутала его с каким-то корнетом.

— Да, я Рахманинов, — ожидая, что за этим последует, ответил Булат классной даме.

«Соль с пехцем», почуяв что-то неладное, бросила: «извините, ошиблась», подтянула юбку до колен и, круто повернувшись, бросилась в толпу пассажиров.

Алексей не стал ее преследовать. Если понадобится, подумал он, эту болтливую сороку всегда можно будет найти при посредстве ее знакомой — Греты Ивановны Парусовой.

…В Александровск поезд пришел утром. Состав долго держали у семафора, так как на станции выгружался кавалерийский дивизион, до этого гонявшийся за бандой Махно.

Город, в котором расположился со всеми громоздкими управлениями и базами штаб армии, ошеломил фронтовика своей шумной суетой. Во все концы летели конные ординарцы, пешие вестовые, мотоциклисты. По оживленным улицам неслись груженные мукой автомашины. Медленно маршировали, поблескивая на солнце новенькими винтовками, роты пеших курсантов.

Булат, получив у коменданта пропуск, вошел в штаб. На самом верхнем этаже бывшей гимназии расположилось Политическое управление армии.

Чаще застучало сердце. «С чего бы?» — подумал Алексей. Ведь он придет к старшему товарищу. А вот открыть дверь почему-то труднее, чем пойти в атаку на батарею, на пулемет.

А что, если на дело посмотрят не так, как себе представляли он и его друзья в Донецком полку? И есть ли вообще время у этих людей, занятых важными делами и заботами, рыться в тех, как ему казалось, мелочах, с которыми он приехал сюда?

Что, если второпях посчитаются лишь с формальной стороной дела, расценят то, что произошло в Ракитном, как партизанскую выходку и, жертвуя частью ради блага целого, обойдутся с ним так, как с другими оступившимися? Что, если его исключат из рядов партии? Что он будет делать один, один-одинешенек, без совета друзей, без поддержки родного партийного коллектива?

Алексей открыл дверь. За столом, нагнувшись над ворохом папок и бумаг, сидел какой-то человек в серой гимнастерке.

— Разрешите?

Человек, оторвавшись от дел, поднял коротко, по-мужски остриженную голову. Булат, не веря глазам, застыл у дверей.

Глаза Марии с удивлением смотрели на английскую шинель вошедшего, на его каракулевую шапку, на похудевшее, бледное лицо.

— Булат, здравствуй, товарищ Булат. Эх, дружок, сколько воды утекло! Сколько верст отмахали! Сколько слез и сколько радости! На кого ты похож? Ты что — из лазарета или из деникинского табора?

Алексей приблизился к столу. Он слышал, что Марию Коваль после выздоровления взяли на работу в Политическое управление армии. И мысль о том, что ее нужно будет разыскать, не оставляла его. Но он предполагал это сделать после выяснения всех своих вопросов с армейским начальством, чтобы явиться к ней с легкой, не обремененной никакими тревогами душой.

— Очевидно, что-то во мне есть такое, — ответил Алексей. — На станции Мелитополь подходит ко мне старенькая барыня, по секрету шепчет: «Скажите, вы корнет Рахманинов?» Говорю: «Я».

— С тобой всегда что-нибудь случается, Леша.

— А рана, как твоя рана?

— Ничего, Булат. — Мария высоко подняла правую руку. — Действует. Знаешь, на женщине, как на кошке, быстро заживает.

— Ты, Маруся, давно здесь? — спросил Алексей, усаживаясь на стул.

— Недели две, Леша, всего лишь. Вообще-то я работаю инструктором агитпропа. Но наше начальство в Москве на съезде партии, и я теперь и. о. — исполняющая обязанности начпоарма. Решает все дела второй член Реввоенсовета. Выпало счастье и товарищу Михаилу — Боровой выбран делегатом на съезд. Ведь его дивизия теперь не воюет.

— Переведена на трудовой фронт? Слышал.

— Да, восстанавливает шахты Донбасса. Думали, товарищ Булат, что с Крымом покончим к февралю и перейдем со всей армией на трудовое положение. Начнем строить хозяйство, новую жизнь. Но вот уже начало апреля, а Врангель еще жив. Придется вытянуть из шахт на позиции нашу сорок вторую родную дивизию. И там, на западе, зашевелилась шляхта, угрожает Киеву. Махно не дает покоя. Вот живучая змея… А у тебя как дела? Цел? Жив? Здоров?

Булат спокойно, не торопясь рассказал все о себе и о делах кавалерийской бригады. То ли от слабости, то ли от внутреннего волнения на его лице выступили капельки пота.

— Так ты говоришь, что на походах Парусова следовала вместе с колоннами полков? — спросила Коваль.

— Утверждаю. У вас, в Поарме, думаю, есть протокол партсобрания.