Трубка командира неспокойно ерзала в углу плотно сжатого рта. Булат опустил глаза. Надо было как-то унять разволновавшегося бойца.

— Ты что тут агитацию разводишь? — набросился на Сливу Медун. — Ты пришел на место — и спать, а командиру бригады надо думать о полках, о заставах, о задаче. Ты знаешь, сколько у него красноармейцев? Ты-ся-ча че-ло-век… Прошу такую агитацию прекратить, аре-сту-ю.

Алексей поморщился. Ему хотелось немедленно, назло не столь грозному, как шумливому начальству, отпустить шахтера домой. Словно предугадав его желание, Полтавчук вынул изо рта трубку и обратился к Сливе:

— Езжай. На день, под честное шахтерское слово. Как ты, товарищ комиссар?

— Согласен, и никакая гайка, — радостно выпалил Булат.

Медун пожал плечами:

— Распускаете полк. С кем воевать будете?

— С генеральшей, — усмехнулся Булат.

Далеко впереди ныряли в снежных сугробах разъезды.

Вправо, километрах в четырех-пяти, шли «москвичи» — второй полк бригады. Претворяя в жизнь лозунг партии: «Пролетарий, на коня!» — эту войсковую часть недавно сформировали в Рязани, сведя воедино взводы всадников, высланных каждым уездом Московской и Рязанской губерний. Эскадроны «москвичей», показавшись своими смутными очертаниями на сером полотне неба, вдруг исчезли в лощине. Влево от бугра к бугру скакали дозоры Донецкого полка. Они то шли свободно по ровному полю, вглядываясь, в простор, где далеко за туманом передвигались колонны деникинцев, то тяжело барахтались в низинах, где снег доходил коням по брюхо. Плелись на юг жалкие остатки белогвардейских корпусов, дивизий, полков.

Этот вооруженный сброд, состоявший из самых оголтелых наемников сэра Уинстона Черчилля, не имея уже что терять, разочаровавшись в своих «кумирах», без веры в будущее, брел, разбитый, потрепанный советскими воинами.

Покинутые, всеми забытые на враждебной земле белогвардейцы думали лишь о том, как бы спасти себе жизнь. Неугасимый гнев народа гнал их к неведомым и неприветливым берегам Азовского и Черного морей.

Заметив вдали какую-то отступавшую группу, взметая вихри пушистого снега, от полка отделился полуэскадрон во главе с Ромашкой. Спустя полчаса у бригадной колонны, окруженный всадниками, ныряя по кочкам вспаханного поля, появился обоз. За обывательскими санями плелась сотня пленных солдат из 2-й Черноморской пехотной дивизии. Деникинцы, обвязанные бабьими платками, тощие и посиневшие, стучали зубами от холода и страха.

— Никак гробы везут? — удивился Прохор, заметив странную поклажу на санях, пригнанных кавалеристами Ромашки.

— Больно велики, — недоумевал Чмель.

— Может, то взводные или отделенные гроба?

— Пожалуй, пузатых генералов в них таскают.

— Все допустимо. Много израсходовано ихнего брата.

— Товарищи, а может, то вовсе адские машины?

— Дядя, откеда столько адских машин? — обратился Прохор к крестьянину-подводчику.

— Откеда, откеда? Звестно, казаки начисто все села вымели. Мужицкие сундуки везем енералу Деникину.

Чмель, рассвирепев, мотнулся с конем на пленного казака-деникинца.

— Генеральская сука, в гроб твою так!

Подводчик, взметнув кнутовищем, оставил на лице казака сине-красную полосу.

— Живоглот, на́ получай: третий сноп помещику, а скрыню казаку.

Наступая на Москву, Деникин мобилизовал крестьян Украины. Отступая к Черному морю, деникинцы мобилизовали сундуки крестьян.

С розвальней, помятые, в зеленых английских шинелях, вставали пленные музыканты.

— А ну, сучьи архангелы, крой «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», — скомандовал Дындик.

Старший деникинец, заметив моряка, вовсе опешил. Особенно упал духом, когда бойцы, боязливо посматривая на командиров, стали проверять содержимое туго набитых солдатских сумок беляков.

Дважды просить пленную капеллу не пришлось.

Когда кончался один куплет и начинался другой, трубачи отрывались от инструментов и дружно пищали: «Цыпленок жареный, цыпленок вареный, цыпленок тоже хочет жить…»

Грета Ивановна, воспользовавшись длительной остановкой, появилась в голове колонны. Она блаженно улыбалась.

— Чудесно! Восхитительно! Очень интересно! Вот если б Владимир Александрович увидел оркестр. У них в штабе армии такого нет…

Медун, в позе победителя, смотрел то на хор трубачей, то на Парусову.

— Кто это Владимир Александрович?

— Ничего себе благодарность! Забыли, кто в Ливнах хлопотал за вас, за Аркадия?

— Ах, это Истомин, помнаштарма Истомин, — вспомнил Медун.

Вдали остановились дозоры, ожидая, пока вновь двинется с места колонна.

— Кабы в наш полк таких басистов, — покачал головой Прохор.

— Подумаешь, счастье. Попу — панихида, благородиям — смех. Тут без басистов мозги в пляс идут, — пренебрежительно скривил губы Чмель.

— Всю войну без порядочной музыки отбыли, — жаловался Епифан. — А еще кавалерия называется!

— Какая там кавалерия, сборная команда была, — отрубил Медун. — Вот теперь это будет кавалерия! — самодовольно потрепал он шею коня.

— Как бы там ни было, товарищ бригадный политком, — возразил Епифан, — а советской власти служили, не Денике.

Полтавчук, взяв под козырек, спросил Парусова:

— Товарищ комбриг, разрешите двигаться?

С захваченных саней встал жирный солдат. За его поясом торчал огромный плоский нож. Положив ладонь на его рукоятку, пленный приблизился к Парусову.

— Господин полковник, что прикажете на обед — суп фриденси или борщ родомель?

— Обратись, браток, к адъютанту, — усмехнулся комбриг и указал на Кнафта.

Парусов опустил поднятый стек, подав немой знак к движению.

Кучер Парусовой, пропуская мимо себя кавалеристов, едва сдерживал лошадей — он готовился занять свое место в колонне обоза.

Медун выхватил шашку.

— Вон под бугром белогвардеец. Сейчас будет наш. Я его немножко намылю, а брить… то есть рубать, можно потом…

Пригнувшись к шее коня, распустив по ветру бурку, он поскакал к дальнему бугру.

— Балуется наш политком. Кровь играет, — усмехнулся Твердохлеб.

— Зайцев пугает, — ответил Дындик.

— Лошадей от казны загоняет, — вставил Чмель.

У бугра, расправив косые плечи, торчало безногое чучело. Когда Медун, нахлестывая коня, приблизился к пугалу, с его плеч сорвались, плавно размахивая крыльями, черные птицы.

Полк разразился дружным хохотом. Усмехнулся, скривив губы, и Парусов, Епифан Кузьмич, подавляя смех, тихо запел:

Положив шашку в ножны, широким галопом скакал к колонне Медун. Как ни в чем не бывало, пригнувшись к шее коня, стал болтать с Гретой Ивановной.

Возвращались в свой эскадрон посыльные и ординарцы. Огибая штаб бригады, присоединялись к полку.

— Барахтаешься по брюхо в снегу. А кого, спрашивается, охраняешь? Командиршу! Курам на смех, и только!

— Загородила дорогу, а ты изволь-ка объезжай ее по сугробам.

— А скажешь, так комиссары еще рот затуляют.

— За Каракутой много бабцов ездило, так все больше в хвосте.

— Много правов опять дали офицерью.

Говорили громко, не стесняясь, нарочито повышая голос, чтобы слышно было командиру и комиссару полка.

— Небось у нас товарищ Булат так всех баб с полка вымел. А тут у него на нужное протяжение кишки недостало.

— Вдрызгался, видать, сам. Комбригша — дамочка ничего, со всеми аллюрами…

Колонна шла своим маршрутом. Скрытое за редким туманом солнце незаметно катилось вниз, к горизонту. Снег потемнел. Растаяли контуры дальних дозоров. Впереди возникли очертания убогих, приземистых халуп. Занесенные снегом, вдали показались подъемные краны, тощие кучки заброшенной руды.

— Да, да, не дело, — обратился к Дындику Твердохлеб. — Раз у него поведение неправильно идет по маршруту указанной жизни, то мы имеем право не молчать.