— Аркадий Мыколаевич, Аркадий Мыколаевич, — раздался укоряющий голос Твердохлеба. — Вот вы производили полковое учение. Честно скажу, мы все любовались вами. А сейчас тошно мне слухать вас, командир…

— Можете меня не слушать, не заставляю… Я ответил на вопрос Юрия Львовича. Не привык я финтить, что думаю, то говорю…

— Вы и грамотней-то всех нас, — продолжал арсеналец, — и службу кавалерийскую постигли, дай бог каждому. И знаю: не позволите себе то, шо сделал Ракита-Ракитянский. А вот чует моя душа, нема у вас веры в победу, в нашу победу!

— Почему? Вижу, мы сейчас побеждаем.

— А я это видел еще тогда, когда мы отступали, — вмешался в разговор Дындик.

— Не только вы, Аркадий Мыколаевич, были свидетелем летней рахубы, — напирал Твердохлеб. — И я и многие это видели. Но я понимал, шо об этом знает и Ленин и все наши вожди. А раз они это знали, я верил, шо они шо-то готовлят. И хвакт — приготовили. Сколько новых дивизий! А снаряды! А патроны! А наша красная кавалерия!

— Конечно, Красная Армия сейчас пойдет и пойдет, — уверенно заявил Гайцев, — и в Ростове она будет.

— Мы все так думаем, — сказал Ромашка, повернувшись спиной к роялю. — Спросил я не потому, что сомневался в этом. Я думал, что Аркадий Николаевич, как хороший тактик, может заранее сказать, попадет ли наш полк в Ростов.

— А кто у вас в Ростове? — спросил Булат, стремясь переменить разговор, вызвавший какую-то натянутость между командирами.

— Нет никого, Алексей Иванович. Меня интересует, есть ли в Ростове консерватория. После войны демобилизуюсь. Решил сменить профессию. К дьяволу всю юриспруденцию. Хочу стать певцом.

— Славно! — мечтательно улыбнулся Булат. — Будем рекомендовать всей нашей командой, — Алексей обвел глазами присутствующих, — вас в консерваторию, а Петю в рабочий университет.

— Он мне и ночью снится, — вздохнул моряк. — И буду я учиться на оратора. Другие политкомы брали массу словом, а мне в штабном эскадроне довелось своим горбом подымать коня. Вот как я поначалу завоевывал массу…

— А вы, вы, Алексей Иванович, — спросил Ромашка, — что вы думаете делать после победы?

— Если партия позволит, пойду в военную школу. У Аркадия Николаевича, как у военного специалиста, есть чему поучиться. Скажу, как наш Чмель: пожила кума, набралась ума. А там в школе добавят.

— Ишь какие умники! — воскликнул Твердохлеб. — Все за книжку. А кто же будет подымать заводы, фабрики? Я твердо решил — вернусь до станка. И годы не те, шоб стать школяром. Ну, а Леву, — указал он на Иткинса, — мы с его сестрой Евой решили учить. Наш тихоня мечтает стать ученым-марксистом.

— Другого не придумаешь, — улыбнулся Дындик, — раз его профессию прихлопнули. Кому теперь нужны всякие бразументы и иная позолота!

— Ну, а мне остается одно, — тяжело вздохнул Гайцев, — пойду в объездчики. Тот же товарищ Булат, как произойдет все военные науки, даст мне по шапке. Какой из меня командир эскадрона без грамоты? И знаю я: самый лучший фитфебель — самый худой хлебороб. Значит, нет мне дороги и к крестьянству. Нет, — попрошу свою рысачку Галку и заберусь в лес. Подамся в объездчики.

— А вы, Аркадий Николаевич, — спросил Алексей, — что думаете делать вы?

— Пойду учиться!

— И вы учиться? — воскликнули все хором.

— Да, — спокойно ответил Парусов. — Мечтаю о спокойной должности бухгалтера.

— Авось передумаете, товарищ комполка, — приветливо улыбнулся Булат. — Если б после войны меня спросили, сказал бы — пусть товарищ Парусов учит молодняк. Послать его начальником школы краскомов…

Вдруг широко распахнулась дверь. На пороге, в огромном тулупе, румяная от мороза, появилась Грета Ивановна. В столовой все умолкло.

— Voilà! Вот-вот! Развлекаетесь? Недурно! А я мерзла семьдесят верст. Чуть не пропала, — грозно начала она, скинула с плеч прямо у порога тяжелый тулуп. Растирая щеки, Грета Ивановна подступила к командиру полка. — Здравствуйте, Аркадий Николаевич. Это ваша квартира?

Кнафт кинулся к Парусовой, чтоб снять с нее пальто.

— Нет, Гретушка, — в каком-то смущении залепетал командир, — я здесь живу вот со… штабом… с товарищами.

— Так это вы, Аркадий Николаевич, командир кавалерийского полка, в казарме живете, — оттолкнув плечом услужливого адъютанта, полушутя-полусерьезно заметила женщина.

Все переглянулись. Кое-кто даже встал, собираясь уходить.

— Грета Ивановна, послушайте… — Парусов беспомощно протянул к жене руки.

— У меня по приказу комиссара, — она гневно посмотрела на Булата, — забрали в обозе фаэтон. Не могу же я на мужичьих санях изводиться. Я предпочитаю быть здесь, с вами.

— Фаэтон понадобился под тяжелораненых, — спокойно ответил Булат.

— Какая же я жена командира полка? — возмущалась Парусова. — Никакого уважения, никаких привилегий, никаких удобств.

— Мы вас уважаем, — ответил Алексей. — В обозе вас никто не тревожит. А особых привилегий нет ни для кого. Извините.

— Вы знаете такую игру «флирт богов» или «флирт цветов»? — спросила Грета Ивановна.

— Кое-что слышал, — удивился вопросу Булат. — При чем здесь они?

— А там есть одна карта: «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный хвост».

— К чему эти стишки, не пойму?

— Я вам скажу. Если вы любите военспецов, то любите и их ближних. Вот что. Москва, призывая офицеров, не принуждала их отказываться от семьи!

— Скажу вам одно, Грета Ивановна, — ответил Алексей, — Москва звала на службу военспецов, а не их жен.

В это время влетел отлучившийся куда-то Кнафт. Доложил, что в доме имеется свободная комната.

Заметив сына, прильнувшего плечом к Дындику, Грета Ивановна, сверкнув глазами, скомандовала:

— Мики! Venez ici! Ко мне!

Коля Штольц, стараясь казаться взрослым, при появлении матери не бросился к ней, как это сделал бы всякий любящий сын. И даже по грозной команде Парусовой он неохотно расстался со своим командиром эскадрона.

Парусовы ушли.

— Вот накормит его сейчас дамочка кашей-крупой, — подмигнул Дындик.

— Ну ее к дьяволу под седьмое ребро! — прошептал Твердохлеб. — Юрий Львович, будь ласка, продолжай.

Ромашка, окинув всех победоносным взглядом, ударил по клавишам.

При первых звуках новой песни Алексей почувствовал себя как тогда, в бурю, когда холодные пригоршни снега, врываясь через воротник, морозили спину.

Открылись двери. В гостиную, удивленные, ввалились телефонисты, писаря, ординарцы.

Мощные звуки свободно рвались из широкой груди Ромашки. Заиграли на его голове кудри, зажглись глаза, раскраснелось лицо. Казалось, что за инструментом сидел и пел разбойничьи песни сам Кудеяр.

За телефонистом вырос ошпаренный морозом, искрящийся штык.

— Что? Донесение?

— Да нет. На песню потянуло… Больно хорошо они играют…

Ромашка встал.

— Куда?

— Куда ты?

— Не могу, товарищи. Давно не пел. Всю душу выжал.

Сел на диван. Оглянувшись, искоса посмотрел на буфет, где стоял приветливый графинчик.

— Товарищ политком, — обратился певец к Булату, — садитесь за инструмент вы. Теперь ваша очередь.

— Да, да, видать, вы по этим делам спец, — поддержал Ромашку Гайцев. — Вдарьте по струнам и без никоторых данных…

— Нет, товарищи, — покачал головой Алексей, — я спец только чинить клавишные инструменты, но не играть на них.

К роялю подошел Дындик. Тряхнув рыжими кудрями, забарабанил одним пальцем.

— Давай, Леша, вспомним нашего Гурьяныча. Исполним его любимую.

Зазвенел чистый тенор моряка: