На выгоне у горящих костров собрались красноармейцы. Пульсирующее низкое пламя вырывало из тьмы холодные силуэты орудий, колеса фургонов, лица бойцов. Над огнем покачивались походные котелки.

Булат заглянул в полевой штаб дивизии. Склонившись над картой, Парусов диктовал оперативный приказ. Кнафт возился у дивана, готовя наштадиву постель.

— Посторонним вход воспрещен. — Кнафт рванулся к дверям.

— Кто так распорядился? — спросил изумленный Алексей.

— Хотя бы ваш покорный слуга, — вмешался Парусов, переводя взгляд с топографической карты, развернутой перед ним, на Булата, — видите, оперативная работа идет.

— Где штаб бригады?

— Бригада еще не донесла. Поищите, — буркнул Парусов.

Кнафт торжествовал, застыв на месте с подушкой в руках.

Сначала это задело Булата, а потом он усмехнулся, подумал, вспомнив строгие наставления комиссара дивизии Борового: «Парусов кичится тем, что ему доверяют. Это не так уж плохо».

Алексей с иноходцем в поводу бродил по биваку. Его окликнули. У одного из костров слышались шутки, смех.

— Во имя отца и сына и святого турка…

— Утонула в солдатском котле курка…

Общипанную, выпотрошенную курицу опустили в котелок. Хлюпнувшая на угольки вода, шипя, запузырилась.

— Товарищ Булат, пожалуй к нам, тары-бары послухать, — кто-то принял у Алексея лошадь, кто-то тянул его за рукав.

— Ступай до нашего шалаша отведать кишмиша.

— У жаркого огонька погреться.

— Солдат шилом бреется, дымом греется.

— А кто тут у вас куроцап? — спросил Алексей, услышав дразнящий запах куриного супа.

— Товарищ политком! Куроцапов здесь нету, — ответил за всех Гайцев, — курощупы есть.

Красноармейцы дружно засмеялись.

— Нет, накажи нас господь, — раздался голос Чмеля, — курицы, товарищ политком, не цапаные. Это наш новый взводный товарищ Гайцев с получки угощают братву.

— Давайте я лучше расскажу про царску службу, — предложил боец Кашкин, давно уже сменивший выездную тачанку на строевого коня.

— Крой, — согласились бойцы. — Ша, хлопцы, послухаем Хрола!

Кончился долгий страдный день. Ласковая ночь утихомирила на время все тревоги. Огнями бивачных костров, беспечной болтовней бойцы гнали прочь мысли о том, что ждало их завтра. Фрол откашлялся.

— Как кончил это я царску службу в конногвардейском полку, взяли меня во дворец на конюшню. «Кучером будешь», — объявили мне. Кучером так кучером, што поделаешь, время было такое. Велели б тогда нашему брату — будь конем, он и конем бы стал.

— А то и тройкой, — вставил Твердохлеб, подсевший к костру.

Рассказчик продолжал:

— Сначала я ездил на пробу. Штальмистира Ламцидорхва прокатывал. Понравилось. Говорит штальмистир: «Будешь возить Михаила Сандрыча», царева брата, значит. Я ничего. Приказ — он есть приказ. А сам думаю: он куды ты достиг, Хрол Кашкин! Однажды случилось — зовут меня ехать. Пока запрягали, я одеваюсь. Натянул поддевку, а в ней не менее пуда. Там ваты напихано и под спину, и под грудь, а более всего положено под зад. Штоб кучер был с видимостью, с решпектом, как бы сказать. Цепляю пояс, да так, чтоб пряжка была аккурат под пупом. Потому сзади к поясу часы прицепленные. А часы, штоб на них сквозь окошечка их высочества смотрели с кареты. Оделся, лезу на козлы. Колесник постукал колеса, покачал их. Шорники щипцами пробуют оголовья, чересседельник, шлею. Кончили они эту строгую проверку, отскочили, а комендант и кричит: «Валяй!»

Покатил я ко дворцу, захватил Михаила — самого царева брата. Через Любезные ворота выехал из дворца. Я хлестанул коней, они и пошли. Качаем мы по Невскому. Проскочили уже к Мойке. А моя обязанность была — на углах, хоть есть там народ, хоть нет, а кричать надо «эп». Кто был в Петербурге, тот знает. На углу Семеновского вот тут баня, а вот тут городовой, фараон, значит. Дело было под вечер. Из бани повалило баб чертова куча. Все с узелками, жирные да румяные. Ну, загляделся на них городовой, глазищами ест. А я кричу во все горло «эп» да «эп». Уж голоса не стало. А все-таки не спущаю лошадей с полного хода — не любили этого их высочество. Городовой будто оглох. Ну и въехал я ему дышлом. С маху порешил.

— Жучке бы косточку, да глотка мелка. Не заглядывайся на баб во время исполнения службы, — весь загоревшись, выпалил Селиверст Чмель.

— Меньше одним хвараоном стало, — добавил Твердохлеб, поднося к потухшей цигарке раскаленный уголек. Его матовый отблеск осветил строгое, угловатое лицо арсенальца.

Фрол продолжал:

— Ну, я крою дале, опасаюсь повернуть голову, да и по всем дворцовым заповедям не положено. Оглянешься, так и знай — больше не ездить. Поставят тебя мыть кареты, а то таскать навоз из-под лошадей.

— Совершенно правильно, Фрол, — перебил рассказчика Гайцев. — Нас, Брянский полк, в тысяча девятьсот девятом году выгоняли оцеплять линию. Царь по ней проезжал. Ну и стояли мы каждый день часов по шести от станции до станции и обязательно чтоб лицом в поле. Под строгий приказ никто из солдат не смел оборачиваться.

— Ну, а как же далее? — спрашивали с нетерпением слушатели.

— Дале, — продолжал Фрол, — вернулись мы домой. Сдал я лошадей. Иду раздеваться. Смотрю, входит в помещение пристав. Говорит: «Собирайся, арестован». Пошептался он там с комендантом конюшни полковником Мулером и повел меня от казармы мимо манежа да к воротам. Дорога шла от калитки, где палисадник, а тут сразу Михаилов дворец. Думаю: «Где пропадать тебе, Хрол, так пропадать, а загубить жизнь из-за фараона — это тоже не факт». Только сравнялись мы с калиткой, я и хрясь пристава в грудь. Не устоял он на ногах, повалился на ограду, засветил лаковыми ботфортами. Вскочил я во дворцовые сени. А тут по лестнице спускается… кто бы вы, братки, думали? Сам Михаил. Спросил — што, почему да как? Выслушал и крепко строго говорит: «Ты все сполнял по закону, тому я лично свидетель, и вины твоей за городового нет. Виноват сам городовой. А за твою дерзость, как ты посмел переступить порог царского чертога…»

— Через то и чертоги, потому как в них водятся черти, — авторитетно заявил Слива под общий смех.

— Так вот ихнее высочество, — продолжал Фрол, — и говорят: «За твою такую дерзость десять суток нестрогой кордегардии». Ну, на том дело и кончилось. Как отпечатал свои десять суток, обратно на свои козлы возить царева брата. А все ж после возле той клятой бани не гнал так шибко. Городовой — черт с ним, да себя жалел…

Фрол кончил и, вытянув шею, жадно потянул ноздрями плывшие от котелков соблазнительные запахи.

— Еще не готово. Не суйся, — заметил кашевар.

— А вы, товарищи, ничего не слышали за «чудо двадцатого века»? — спросил Твердохлеб. — Если нет, то послухайте, шо я вам скажу. Ця балачка буде про жадность. Бувае, що вона гне и нашего брата, бедняка, злыдня. В десятом году я попал в черные списки, пришлось податься до Катеринослава. Там наши хлопцы всунули меня до Шадуара. На том заводе аккурат в нашем цеху тянул нелегкую тогда лямку слесаря незавидный человечек Рогаль. И вдруг, как началась осенняя ярмарка, бачимо — поставил тот Рогаль на ее бойкой площади картонную хатку с надписью: «Чудо двадцатого века». А в том домике наш слесаришка смайстровал фанерную камеру со скамейками. И за один гривенник как войдешь в ту камеру, так и начнет тебя вертеть вкруговую вместе со скамьей. А на факте люди с места и не трогаются. Кружится только одна фанерная келья. Шо я вам скажу, товарищи, за десять лет тот Рогаль тем чудом двадцатого века сколотил себе плотный капитал. А после переворота, кажуть, удавился. Жаль стало грошей… в банке их опечатали…

— Раз копейка для него дороже жизни, — заявил авторитетно Чмель, — туды ему, жадюге, и дорога…

— А я вам, ребяты, расскажу, как я женился, — предложил переведенный из штабного эскадрона Слива. Костер вспыхнул и осветил смуглое, с перешибленным носом лицо кавалериста.

— Вот про это самое интересно и послушать, — заявил глубокомысленно Кашкин. — Што ни говори, а такое с нашим братом, считай, только раз и случается…