Он поехал в Измайлово. Кум, хозяин сторожки, встретил его и принялся вытаскивать из машины увесистые пакеты и тючки.

Елизара Ивановича, сильно уставшего, поманило на топчан, стоявший в углу сторожки, но мысль, что он утром оставил Сергея Савельевича в расстроенных чувствах, заставила его поторопиться.

В метро старик решил: надо проверить, не осталась ли на швейной машине газета, а то, как давеча, соскользнет и будет щекотать, опять разбудит.

В погоне за покупками Елизар Иванович забыл о еде, а сейчас голод крепко давал себя знать. Он купил свежих булок. Эти московские сайки сами летели в утробу. Только откусишь, а во рту уже пусто. Располагал он, как и вчера, засесть вместе с хозяином за стол, придвинуть к себе никелированный чайник, отсечь кусок пахнущего чесноком зайца и после трудов праведных праведно закусить.

Поднявшись лифтом на пятый этаж, колхозный плотник тихо позвонил. Четыре раза нажал на белую пуговку звонка. Ему никто не открывал. Спустя пять минут он снова позвонил, но безрезультатно. Он хотел было повернуть обратно, но послышалось шарканье шагов. Щелкнул ключ. Ему открыла посторонняя женщина, очевидно соседка Сергея Савельевича.

Стараясь не греметь сапогами, Елизар Иванович прошел в переднюю. Повесил стеганку, фуражку, оттянул полы пиджака, легонько постучал в дверь, вошел в прихожую, деликатно откашлялся.

— Ты, Иваныч? — услышал он придушенный шепот Сорокина.

— Я, — отозвался старик.

Положив на стол завернутые в газету булки, он заглянул в комнату. За столом, спиной к нему, сидел Сорокин, курил, углубившись в чтение. Елизар Иванович полагал: вот-вот хозяин бросит книгу, устремится на кухню, принесет чайник и они засядут чаевать. Но Сорокин никуда не торопился. В недоумении Елизар Иванович взял со столика журнал, стал просматривать иллюстрации, затем прочел рассказ, напечатанный на развороте журнала.

Старик почувствовал в голове мешанину. Перед танцующими строчками непрестанно возникало видение чашки с горячим чаем, жирного гусиного пупка. И все это было так близко и так недосягаемо. Захотелось отщипнуть кусок свежей булки, но он пересилил себя. «Верно, ждет супругу, чтоб всем разом сесть за стол», — думал старик, но… пока дождешься кныша, вылезет душа.

За ширмой послышался вздох. Значит, Жанна Петровна дома. Елизар Иванович начал теряться в догадках. Вспомнил, как с ним поздоровались утром. Захотелось выскользнуть, будто по надобности, в переднюю, а оттуда — податься к куму. Но как бы насмерть не обиделся Сергей Савельевич.

Наконец-то Сорокин оторвался от книги. Повернулся. Под его грузным телом заскрипел стул. Елизар Иванович не шевельнулся. Он по-прежнему держал в вытянутой руке журнал, в котором ничего уже не различал. Ждал — вот-вот хозяин скажет: «Ну что ж, почаюем, старина?» Но Сергей Савельевич сухо спросил:

— Что, проголодался, Елизар Иванович, или сыт?

Тут бы старику смиренно улыбнуться, ласково посмотреть на хозяина и сказать: «Есть малость, Сергей Савельевич. Не мешало б кишки прополоскать». Но он, не отрываясь от журнала, равнодушно ответил:

— Я сыт.

— Что ж, тогда на боковую.

— Можно и на боковую, — спокойно ответил старик, вскользь посмотрев голодным взглядом на торчавшие из газеты румяные гузки булок.

Сорокин, скрипя протезом, направился к тахте, взял на ней постель гостя, бросил ее на диван. Вернулся к столу, закурил. А Елизар Иванович, отложив журнал, свернул цигарку. Подумал: «Придется до утра потерпеть. И не такое бывало. Случалось, что по трое суток маковой росинки не было во рту. Особенно когда прятались в лесах от фашистов. Ежели спать здесь, в прихожей, можно было б потихоньку умять булки, но в комнате нельзя — услышат. Только выставишь себя на смех. Что ж? До утра так до утра. Крепись, Елизар! Скорее бы только в постель, уснуть и сном утихомирить приступы голода».

Сорокин, усевшись в тесной прихожей на стул, снял искусственную ногу, обнажил синюю, в зубцах, культяпку. Тяжело дыша, стал копаться в протезе с отверткой.

Елизар Иванович пожалел инвалида.

— Давай, Сергей Савельевич, — сказал он, забирая от него инструмент, — я вмиг налажу. — И, жалостно посмотрев на хозяина, добавил с участием: — Пострадал же ты крепко, дружок.

— Да, — тупо глядя на гостя, ответил Сорокин. — Как пробирался из ваших Лукашей к фронту, отморозил ногу.

— Вот так оно комплектуется, — ответил старик, — отдал ногу из мяса и костей, а получил из кожи и стали.

— Шутник ты, Елизар Иванович, — негромко рассмеялся, оглянувшись на ширму, Сорокин.

Вместе с хозяином смеялся и гость.

— Спасибо, друг, — добавил Сергей Савельевич, прилаживая к культяпке исправленный протез. — А теперь послушай, старина, — продолжал он, набравшись отваги и считая этот момент самым удобным, чтобы высказать старику то, что его мучило с утра. — Кое-что тебе скажу прямо, не кривя душой, только чур — не обижаться.

— Не жду от тебя обиды. Как будто не за что, — насторожился гость.

— И я так думаю, — усиленно дымя, сказал Сорокин. — Знаешь, за тебя головы не пожалею, последнюю рубаху отдам. Вот одно только, старина… Больно здорово ты храпишь ночью, аж стенки дрожат.

— Все может быть. Не отрицаю, Сергей Савельевич. Бывает, что и дома всхрапну, но больше с устатку. А тут, разумеется, за день умаешься и ночью согрешишь.

— Но знаешь как? Жанна Петровна всю ночь порошки разные глотала, курила. Ее подушка и сейчас еще мокра от слез. Я уж и цыкал тебе, говорят, это обрывает храп, и газету в тебя кидал, и тормошил, а ты все свое. Так вот, у меня к тебе, дорогой, просьба… Знаешь, вот эта дурацкая жилплощадь… Одна небольшая комнатушка…

— Хватит, — остановил хозяина Елизар Иванович.

— Чего хватит?

— Теперь, то есть, все понятно. То-то вы оба с утра такие хмурые. Думал, грешным делом, не запропастилась ли куда с комода золотая булавка или еще что поценнее…

— Вот ты уже полез в бутылку… А я хотел по душам.

— Пустое, Сергей Савельевич, не полез. А желал бы полезть, то есть, в бутылку, так вот не допустит, — гость охватил обеими руками свою серебристую бороду. — А теперь все я выложу не кривя душой, как ты говоришь. Что я, человек без понятиев? Что, у меня негде ночевать? Понимаю, иному чужой храп все едино что нож острый. Вот, ежели не кривя душой, ты должен был сразу мне, то есть, сказать: «Елизар Иванович, так, мол, и так, приходи вечерком покалякать, а ночевать поедешь к куму». Ты же давай хмуриться, пренебрегать гостинцами Домны Даниловны. Сидел битый час ко мне спиной. Вот тебе, Сергей Савельевич, мой сказ, так ежели напрямик, ежели не кривя душой.

— Пойми же, друг, — залепетал, жалко улыбаясь, Сорокин. — Жанна Петровна, бедняжка, не спала всю ночь. А у нее дежурство тяжелое. И знаешь, кто она для меня? Она мне и жена, и мать, и нянька… Она очень, очень нервная… И ты меня не понял. Ты же мне — как отец родной. Ты оставайся, только не спи на спине…

— Понятно… — остановил его Елизар Иванович. Хотел было сказать еще: «А я мог быть не нервным, когда у меня гитлеровцы сожгли избу, да сына с внуком потерял под Смоленском, да вот из-за мнимого генерала Сорокина подвел под виселицу такого ангела, как Агния Ксаверьевна?..» Но он, ничего не сказав, направился в переднюю. Взял стеганку и долго не мог угодить в рукав. Надел фуражку.

— Ты куда, старина? — обхватил его обеими руками Сергей Савельевич.

— Не трожь, товарищ Сорокин, — старик, высвобождаясь, легонько повел плечом. — Я же вам говорил еще давеча, у меня в Москве кум есть. На улице не останусь. Прощевайте, а летом, смотрите, приезжайте в Лукаши с хозяйкой. Наш воздух для здоровья в самый раз, нервы здорово глушит.

Елизар Иванович твердым шагом, подчеркнуто скрипя сапогами, направился к выходу. У дверей повернулся и, по-отечески взглянув на хозяина, мягко сказал:

— Бывай, Сергей Савельевич. Помни: мой дом — твой дом.

— Погоди, старина, — остановил его окончательно подавленный Сорокин. — Тут за окном твои продукты.