— А я скажу так, — невозмутимо отвечал Богуслав. — Нет спору, я нужен нашим товарищам партейным. Но еще более они нужны мне. Ты вот рос на широком просторе, дышал цветочным духом, пользовал горбушку из чистой крупчатки, а меня чертова доля мотала вверх и вниз, мотала вдоль и поперек. И я был совсем еще мелкой тварью, когда она меня загнала глубоко под землю. В коногоны. Был я там последним среди последних. А кто меня сделал человеком? Партейные! Не будь их, то и ты не изводил бы на меня свой царский мед… Френчи, галифе, портфели, рессорные брички! Так я сам таскаю галифе. И не по святкам, а в любые будни. Да еще с лампасами. Пусть не генеральские, а лампасы. Касаемо же тех дебелых девок, то желаю им крепких женихов, а в моей повестке дня того вопроса еще нет. Рановато. Надо кончать с контрою…

И еще добавил он тому въедливому дедку:

— Вот, папаша дорогой, считают, что пасечники — это божьи угодники, потому как вникли они в повадки и язык пчел. А можно понять так — ты, старина, больше нахватался выходок и языка ос… И всю твою осиную вертикуляцию я вижу насквозь… Сладко ты поешь, дед Черномор, и клюнуть на твои вертикуляции способный лишь круглосуточный дурак… Я же кое-что кумекаю. Кумекаю, что у тебя против нашей линии полная пасть зла — не проглотить и не выплюнуть… Как-то наш Примак сказал про тех примазавшихся — значит, они ловчатся своими партбилетами добиться того, чего не добились их дружки с черными шлыками. Добавлю — а ты вот этим самым душистым медом. Видал ты розовых червей? Они то сворачиваются колечком, то вытягиваются велосипедными спицами. Как выползли на волю после дождя, значит — жди тепла. А ваш брат начинает вытягиваться спицами, значит — жди слякоти. Но запомни, пчелиный божок, большевики — это не лебедь, рак и щука. У нас один за всех, все за одного… И запомни: пускаешь пар — жди контрпара. Значит — биты твои козыря!

Отодвинув решительно заветную посудину, из которой было бы лестно угощаться и командиру корпуса, не то что взводному, он отрезал:

— А потому пусть уже вокруг твоей полкварты пауки раскинут тенета, а я к ней больше и не прикоснусь…

И теперь, следуя, с туго перевязанной шеей, по непроснувшимся еще тихим улицам усталой Винницы, взводный вспомнил, как недавно в Багриновцах бандиты Гальчевского нагрянули из засады. Трех казаков — они конвоировали хлебный обоз для голодающих Поволжья — те продажные шкуры зарубили, а его, старшого, кругом связанного, дали для «первой практики» юнцу. У того малолетки, на счастье, шашка была тупой и рука вялая. Рубанул по шее, а тут нагрянула выручка из Литина. Ну, израсходовали бы его бандюги. Так во взводе оставалось еще немало бойцов. Жил еще закаленный в боях и рубках, гремел на всю Украину корпус Червонного казачества. Значит, жива и Страна Советов.

А тут Ленин… Что ж, зазря пролиты штреки крови, навалены терриконы жертв? Без ленинской мудроты трудновато будет народу. Факт! Значит, приговор один — рваться Ленину в ту чертову Геную все едино что человеку лететь вниз головой в шахтный ствол.

Что можно ждать от увечных друзей по палате? Иное дело хлопцы его взвода и всей первой сотни, головной сабельной сотни полка. А до них рукой подать — Литин. Вот только расквасилась дорога. Весна! Что ж? Не найдет он у корпусных складов знакомых фурманщиков, отмахнет и пешком под оголенными пока ветвями мощных лип старинного Екатерининского тракта. Лишь бы не напороться на бандюг. Хотя днем они отсыпаются в своих темных логовах.

Правда, можно было бы сунуться в Сады, в штаб корпуса, а то и к самому Примаку. Это очень даже просто. Комкор любит побеседовать с линейным бойцом. Можно ему сказать напрямки свою думку про ту Геную… Так то ж будет единоличное понятие. А надо, чтобы вся казачья артель собралась на срочную раду… Высказалась бы открыто и честно. Тогда, может, и посчитаются с ней. Может, всеобщая тревога докатится до самого Владимира Ильича. А что смылся самовольно из госпиталя, то не всякого дезертира казнят. Есть которым и оказывают милость…

Один бойкий отделком, слушая напористые слова Громады, внушал ему еще в госпитале:

— Там и без тебя рассудят, что к чему. Там головы не то что наши с тобой. Тоже нашелся политик… В эскадронном масштабе. Поменьше шебурши. Напорешься. И так тебя откаючат свои же… Похлеще того малолетки лесовика. И выйдет у тебя перебор. Чего нет — не получишь, а что есть — потеряешь…

А путник, с трудом вытягивая ноги из глинистого месива, не переставал давать в уме отпор тем умникам. И тогда он ответил «мудрому» отделкому: «А помнишь, что говорил нам Примак? Вот когда зашел в нашу палату. Когда приносил нам награды за Палия. Он сказал: «Война, правда, отвратительна, но борьба, товарищи, прекрасна». И наш комкор считает — раз у тебя есть свое мнение, должен ты за него бороться. До полной победы».

Чем крепче были его думы, тем легче давалась ему нелегкая дорога. «Есть же, — рассуждал он сам с собой, — такие герои. Пономари, балабонщики, штатные ораторы, как их называют. Что ни речь — взрыв динамита. Разделывают в пух и в прах лорда Керзона — коварную гидру империализма, президента Пуанкаре, а также полкового начбиба, не давшего вовремя книгу «Чтец-декламатор». Но их огонь никогда не обрушится на взводного — тот как-никак, а может всучить при любом случае наряд вне очереди. Жалуйся. Пойди докажи, что за справедливую критику. Обходят они своим бойким языком и сотенного каптера. Никто, кроме него, не решает — дать или не дать лишнюю пару портянок. Вот они и рассуждают: чего нет — не получишь, что есть — потеряешь. А вот был политрук на польском фронте. Неказистый ростом, зато язычок… Он, Громада, давно уже заметил — политики из кайловой и обушковой братии больше горазды брать напором, делом, а вот те — цеховые, что выросли у станков на поверхности, те большие мастера по словесной части. Тот политрук, токарь из Луганска, говорил казакам: «Запомните, хлопцы, зерно любит мягкий грунт, а неправда обожает твердое молчание. На то вам Адам передал язык, чтоб вы им пользовались. Но и слово слову рознь. Одно слово лечит, иное — калечит…»

Совсем недавно, это было в Литине, беседовал с ним сам Примаков. Это когда привезли его, взводного Громаду, с порубленной шеей. Сказал ему тогда комкор:

— Духом, хлопче, не падай. Крепись. Вмиг домчим с тобой до Винницы. На моей машине. А там наши фокусники в Мурах не то что шеи врачуют, а срубленные головы ставят на место… Особенно один из них — сухопарый дед из земских лекарей. У него словечко есть подходящее для нашего брата, попадись только в его крепкие руки: «Запомни, хлопче, у нас тут лечат и огнем и мечом…» Тот дед Лебедев, хоть и в годах, да в немалых, а операционным мечом джигитует как следует… У тебя же сущий пустяк… Заштопают».

В возбужденной голове взводного настойчиво билось: «Ленин ни в коем случае не должен ехать в Геную. Там, за границами, его уже бросали из тюрьмы в тюрьму, из города в город, из страны в страну. Это пока он только лишь пропагандировал… А что будет нынче, когда он вытурил из России буржуев и помещиков, отобрал у французов и англичан рудники и шахты? А без Ленина… Снова его, раба божьего Богуслава, загонят в подземелья копать черное золото для хозяев. Снова нагрянут разные деникины, петлюры… Кто мне даст товарищей, чтобы с ними бороться?»

А вот и тракт. Как следует пригрело весеннее солнышко. Путник почувствовал спазмы под ложечкой. Известно: с госпитального харча не помрешь, но и не загарцуешь. А то, что недавно приволокла на санях из Боркова его добрая душа, вмиг извела вся палата. Иначе нельзя… Свернул с большака влево, в село — родину знаменитого медика Пирогова. В кармане было пусто. Он стянул с себя нижнюю рубаху…

Подкрепившись, взводный зашагал дальше. Чем меньше оставалось до Литина, тем тревожней сжималась душа. Знал: в штабе полка строговатый адъютант, правая рука командира, сам из бывших волжских бурлаков, потребует документы — направление, продаттестат. Ну и что? Дадут трое суток кордегардии? Пусть! А все одно — Ленину туда нельзя…