Слушавший хозяйку с расширенными глазами Назар нахмурился. Сказал доброе слово о своей первой жене, «двужильной труженице». И тут же вспомнил, что в кавалерии завидовали тому всаднику, которому попадал конь светлой масти с темной грядой вдоль хребта — «ремнем». Такому предъяви любую нагрузку — не откажет, не сдаст, не пристанет. Любой форсированный марш ему нипочем. Одним словом, «двужильная животная». Только то, что из ста единиц случается с «ремнем» лишь одна, а среди «наших баб» — из ста девяносто.

— Ну, Назар, хоть сравнение твое не совсем удачное, но угодил ты в самый раз. Досталось и достается нашим «королевам». Один наш дед правильно отметил, — сказал Нестор Минович. — Жизнь для иного — это балет на льду. Не хочешь и не ждешь, а сковырнешься. Но, вот другой сковырнулся и остался лежать распростертый, а наш брат встал, отряхнулся и пошел чесать по новой…

Попав в свою стихию, Евдокия Федоровна, отдавшая все свои лучшие годы работе с читателями, продолжала:

— А то объявились и такие авторы. Они себя полагают пупом земли, апостолами новой правды…

— Это какие же? — спросил старый Турчан.

Евдокия Федоровна, разрумянившись, поведала, что это те, кто с умилением воспевают лучину, когда многие выходцы из села давно уже создают квантовые генераторы и летают в космос. У них в голове не лучина, а лучи — альфа, бета, гамма-лучи… Те горе-апостолы рады воскресить культ кокошника и прапрабабкиных салопов, когда многие сельские девчата давно уже перешли на тесные брючки и на мини-юбки. Они воздают должное, пуская обильные слюни, атрибуту купеческой роскоши — тульскому самовару, когда давно уже во многих сельских чайных весело мурлычут миксеры, изготовляющие модный коктейль. Это напоминает ей поэта Клюева и его гимн навсегда свергнутому прошлому, всей тухлой старине:

Старый Назар решил высказать и свое мнение о тех авторах. Но, не читавши их произведений, он мог встрять в интересно завязавшийся диалог лишь абстрактным словцом. Вспомнил ветеран одну из ходовых поговорок обитателей Предмостной слободки: «Писав писака, не розбере й собака…»

Реплика ветерана вызвала одобрительную улыбку Нестора Миновича, а хозяйка дома с нескрываемой грустью посмотрела на гостя. Ей хотелось бы услышать более глубокие суждения. Может, кому иному она бы того не сказала, а тут…

Пододвинув гостю вазочку с фруктами, она с деликатной укоризной вспомнила, что не только все двери, но и все ворота были широко раскрыты для рабочего человека. Иди учись, постигай, грызи гранит науки, ступай на широкий простор, расти ввысь… Много повыходило из слободок заметных людей.

Но не очень-то было заметно, что эти укоры огорчили гостя. Вытирая усы бумажной салфеткой, не без задорного огонька в лукаво сощуренных глазах, Назар заявил, что не всем же быть инженерами и поэтами. Кто-то должен быть слесарем, сапожником, полотером, даже бочкарем, ну а без пекарей вообще-то жизнь немыслима. Ни в век лучины, ни в век космоса… Касаемо же того роста, то у него есть что сказать любопризнательной Евдокии Федоровне.

Ни богатых хуторов, ни роскошных дач у него, Назара, не было и быть не может. А садочек есть. Да еще со скворешнями. Весной от птичьей музыки голова кружится. Соловьи и те водятся. Поначалу они производят пристрелку, а затем уже откалывают свои номера…

В том садочке он сам вырастил отличную шеренгу строевых мальв. Чудо-цветы. Прошлым летом ни с того ни с сего налетел ураган. И какой! Наделал же он беды и в поселке и на полях. Такого бедствия, местные жители говорят, не было лет тридцать… Метровые мальвы как стояли в пышном цвету, так и продолжают стоять. А вот потянувшиеся в рост двухметровки… Тот «скаженный ураган» одним сорвал верхушки, других переломил надвое, а третьих — с корнем повыдергал. В жизни всякое случается. Кому выпадает орел, а кому решка, кому поджаренная горбушка, кому — недопеченный ломоть…

— Выкрутился наш Тертый Калач, выкрутился… — усмехнулась Евдокия Федоровна.

— Наш Назар напомнил мне транзистор, — заметил Нестор Минович. — Сидит в нем глубоко, ничем себя не выказывая, гибкая антенна. А при надобности она вздымается ввысь на целый метр. Так и его острый язычок… Что ж, один — ноль в пользу Тертого Калача.

Назар с раскрытым ртом слушал хозяйку дома и про себя думал: неужели это та самая шустрая девчонка с Предмостной слободки, которая не одному пареньку в свое время вскружила голову? Та Пчелка с челкой, которая ради алчности ненасытного булочника подставляла свои бока под удары разъяренной толпы голодных баб. И не только развозила клиентам пана Неплотного крупчатые булки, но дома, поднявшись чуть свет, надраивала до зеркального блеска обувь «благодетелей» и с особым старанием Горациевы, как она сама говорила, «форсовые сапоги».

Видать, та самая симпатичная дивчина, которая заигрывала с ним, почти со своим ровесником, сразу же приглянулась хромому солдату. Еще тогда, когда он усаживал ее в розвальни с выпечкой для восставших арсенальцев. Хотя он и был старше на восемь лет. Двадцать пять и семнадцать…

По моде того времени, как и Гараська, ставший Горацием, Явдоха (Евдокия, Дуся) стала Адой. Незадолго перед войной Назар побывал в городском отделе народного образования. Он увидел свою землячку, «баламутку Аду», в просторном отдельном кабинете. И с тех пор уже не мог называть ее по-старому. Лишь по имени-отчеству. Шутка ли, за ее спиной были рабфак, университет, долгая работа на фронте культуры… Несколько раз он обратился к ней на «вы», но она, хлопнув его по чубу газетой, обозвала йолопом…

Пожевав бутерброд с ветчиной, Назар Гнатович поморщился и сказал, что выпивка, спорить не приходится, первый сорт, а вот… Что такое хлеб? Это, как известно, фундамент всего пропитания. Корень любого провианта. Не пропустил он по дороге на Печерск ни одной булочной. В одной из них вышла у него с продавцами небольшая «пресс-конференция». Узнал от них, что того хлеба выпекают в Киеве дюжину сортов. Вот довелось ему пройти сквозь все Балканы. И уже после войны простоял он там с годок в разных гарнизонах. И что? На всю Болгарию выпекают всего-навсего три сорта. Зато каких! Не булка, а божья благодать! Ты ее сожмешь в лепешку, а она тут же обратно воспрянет. Съест человек ломоть — и сыт. Вот это вопрос. От того хлеба у рабочего человека и сила иная. Не нужен и приварок…

Хотя старый Назар много времени проводил дома за книгой, он понимал, что не может на равных с хозяевами поддерживать тот «ученый» диалог! Но зато все, что касается хлеба насущного… Он закончил свой монолог так:

— Не мне вам говорить, не меня вам слушать. Лучше меня знаете в этих делах толк. Скажете — автоматика, машины, конвейера. Да, все это подняло нашего брата пекаря. Был бедолага, стал человек. Но чего-то не хватает к той технике. Поверьте мне…

Хозяин было раскрыл рот. Но гость не дал ему сказать ни слова.

— Знаю, подкинете вы мне: «А наши космонавты, а наши ученые физики, а наши шахтеры, а наши доярки, а наши комбайнеры, а наши ракетчики…» Я добавлю: и наши пекаря. Проедьтесь по Днепру до самого Херсона, покушайте там ихние пшеничные булки или же попробуйте в Москве бородинского хлеба, в Умани булку, в Дрогобыче паляницу. В Кишиневе не были? Там не франзоли, сама роскошь! А взять пыну! Это так по-ихнему прозывается хлеб. Так вот о наших киевских пекарях, до которых и мы с вами имели когда-то касательство…

— Чуточку ты, товарищ Тертый Калач, того… — перебил гостя Нестор Минович. — Взять киевский кирпич ржаного хлеба…

— Ничего, подходящая продукция, — пожал плечом гость.

— А батон за тринадцать копеек…

— Мировой батон, — согласился Назар. — Люксусовый! Слыхал я, за «Киевский» торт дали кондитеру орден. Я считаю — за хлеб надо давать ордена. И Золотые Звездочки. Только за настоящий. Вот моя резолюция, Нестор Минович!