Подхватив пару тяжелых форм на лопату, старший пекарь из своей щели крикнул Назару:

— Пан казак! Подготовь малую…

Ловко сунув загруженную лопату в глубь печи, он через миг уже вновь подставил ее своим помощникам:

— И чтоб было чисто, с кандибобером, как говорит наш хозяин. Хоть языком мне вылижи…

Еще один поворот на сто восемьдесят градусов, и снова гремит голос:

— Не знаю, как ты там хозяйничал около банка, а тут — скажу прямо…

— Так я же стараюсь, добродий Костя.

— Какой я тебе добродий?

— Мы так привыкли в курене, — в полной растерянности Назар взялся за кочергу и метелку.

— Придумал тоже… Давай, добродий, действуй… Видать, батько жалел твои уши, а я… Сам знаешь…

— Тут тебе, хлопче, не курень! — прошепелявил древний мастер с совершенно белой головой. Он уже много лет рыбачил, наивно полагая тем избавиться от подагры рук, нажитой у хлебных деж.

Впору ему был и другой работник, военнопленный австриец, знаток своего дела, но обессилевший на лагерной затирухе.

Умелых, в полном соку хлебопеков было лишь трое — Костя-бородач, Назар да еще… тот хромой солдат, недавно взятый хозяином в цех.

Народ еще сидел в окопах.

И немало там пропадало золотых рук. Взять хотя бы отца Назара, Гната Турчана.

Весь в муке и в золе, босой и в одних куцых штанишках, Назар только что перетащил несколько кулей муки к большой деже. Вскинуть на плечи шестипудовик в кладовой и легкой рысцой доставить его к мучным ларям или же в разделочную ничего не значило для «вольного казака», а вот выслушивать замечания… Чем дальше, тем их становится больше.

О том, что не всем предназначался хлеб из тех жестяных форм, напомнил еще раз строгий голос старшего пекаря:

— Смотри же, Назарка, готовь малую печь с кандибобером! И пока не кончишь, не вздумай тренькать на своей бандуре. «Реве та стогне Дніпр широкий» у тебя получается хоть куды, а вот печи, скажу прямо…

Парень взялся за дело, весь еще под впечатлением вчерашней вылазки на Подол. Где-то там на Волошской улице у ломовых извозчиков вытрясли сотни две винтовок. Палить из них по юнкерам — это одно. А сейчас, когда штаб драпанул и когда банк, телеграф, вокзалы, мосты и все казармы в руках Центральной рады, тем ломовикам нельзя оставлять оружие. Чуть что — опять схватятся за него. А это же не какие-то там студенты и писарчуки. Троих даже таких, как он, Назар, и то биндюжнику на один зуб… Обошлось без драки. Правда, «вольные казаки» Куреневки потребовали помощь с Печерска — городскую стражу, школу прапорщиков с Контрактовой площади. И вот почему больше всего скрипели зубами извозчики: тех прапорщиков Керенского они и побили на прошлой неделе.

«Прапорам» — этим злейшим врагам Киевского городского Совета рабочих депутатов — ничего не оставалось, как признать Центральную раду…

Ловко орудуя кочергой, Назар начисто выгреб жар из печи. Затаив дыхание, всем корпусом забрался в ее раскаленное нутро. Сначала веничком, а по второму заходу гусиным крылом вымел под. Из его головы не выходили ломовики-биндюжники с Подола, прапорщики-хамелеоны, трофейные винтовки. И в то же время он не забывал, что с Костей-бородачом шутки плохи. Тот в ярости пускал в ход и пятерню, и лопату…

Старший пекарь вот-вот завершит посадку формового хлеба и тут же перейдет сюда, к малой печи. Здесь он не будет швырять рассученное на булки тесто, словно бабки на поле.

Вот они — пока еще сырые пышные паляницы, взошедшие на свежей опаре, аккуратно надрезанные сбоку и смазанные яичным желтком, — дожидаются его.

А тут, у глухой стенки, вынутые недавно из печи румяные и аппетитно пахнущие булки выставлены на стеллажах, завешанных солдатскими бязевыми простынками.

Костя-бородач возьмется за посадку хлеба, а у Назара, тщательно, с кандибобером подготовившего для него печь, еще дел немало. Надо натаскать дров из поленниц, промыть руки и вместе со слабосильным австрийцем замесить тесто в средней деже. А перед очередным замесом длинным ножом-квашенником выскрести начисто стенки и дно. Это очень неприятная и нудная работа. Но надо. С этого и началось его ученичество и будет продолжаться до тех пор, пока в пекарню придет новый ученик. Этим проверяется не только сила новичка, но самое главное — его терпение, основное качество пекаря, как утверждал батько Назара — Гнат Турчан.

И еще просеивание на частое сито пшеничной муки, которую теперь хозяин доставал бог весть где и один аллах знает какими путями, входило в обязанности Назара. Это не такой уже тяжкий труд, но от мельчайшей мучной пыли все время першило в горле и слезились глаза. А иногда и веки краснели, как у трахомного…

Явилась в пекарню Ада, племянница хозяина, Пчелка с челкой.

Так ее прозвали на слободках. Погрузив в тачку с помощью австрийца дневную выпечку — полсотни пышных, румяных и предельно добротных «старорежимных» паляниц, она тут же увезла их. Сирота эта день и ночь работала на своих «благодетелей».

— Нет на них, живоглотов, управы. Все им мало, — возмущался у мучного ларя солдат-фронтовик. — Люди в очередях исходят слезьми за яшник, а они вон куды — спекулянничать…

— Хорошей тебе выручки! — напутствовал Аду Назар.

Хромой солдат, только что погасивший цигарку, сказал:

— Вот чудеса — наш хозяин с маленькой выручкой и поплевывает себе в потолок, а иной заимел весь государственный банк и лазит тут на карачках…

— Это ты, солдат, в кого метишь? — прошамкал дед.

— Иному хоть мечено, хоть печено, а толк один, — ответил фронтовик, сдирая с локтей прилипшее тесто.

— Какие же вы… — присел на корточки Назар. — Тут из кожи лезешь, шоб помочь народу, помочь своей державе, а они… Э, бог с вами. Поживете — поймете…

— Это ты пожил? — рассмеялись мастера, а пуще всех Костя-бородач, кончивший с посадкой паляниц и отдыхавший на низенькой скамейке у своей траншеи.

— Ну шо, хлопцы? — Солдат-фронтовик снова достал кисет со стеллажа и подмигнул Косте-бородачу. — Так и запишем в протокол: слушали — музыку, постановили — танцевать…

И снова взрыв громового смеха потряс своды просторного цеха.

— Хоть не пожил, а слушаю людей поживших, грамотных. Не пара нашему брату. Какая там моя грамота? Бегал два года в частную школу Семинского. Разов десять смотрел «Панораму Голгофы». И дважды «зайцем». Так вот выступал в нашем курене тот, который сам книги пишет. Обещал вскорости такое… аж голова кружится. Всем белого хлеба от пуза, мяса по два хвунта.

— Да, живая душа калачика просит. В Москве калачи как огонь горячи. А ты не спросил того книжника, — заметил с подковыркой хромой солдат-фронтовик, — по два фунта каждому или на каждом?

Хихикал беззубый дед, хватался за тощий живот пленный австриец.

Наверху у хозяев из-за «штатов» пекарни частенько доходило до громких ссор, до скандалов.

Скандалов обычных и необычных — с битьем посуды. А все же взял верх булочник, отстаивавший Назара.

Пани Ядвига в конце концов перебесилась. Всех до единого хлебопеков-поляков спровадили. А не будь, как казалось Назару, атаманов его куреня и их широких лбов, ходить бы ему, неприкаянному, до скончания века на биржу труда.

Околачиваться там с утра дотемна вместе с несчастными бедолагами.

Вот тогда на него и наперли… Особенно велогонщик, который уже щеголял в пестром одеянии, какое довелось видеть на сцене знаменитой труппы Саксаганского еще до революции.

Свежеиспеченный чотарь все крутил и крутил шарманку: «Тебя наши сделали человеком. Определили на хлебное место, а ты?»

Иным слободским парням нравилась видная справа «вольных казаков». И куцый жупанчик. И длинный шлык к казачьей папахе. А наголо бритая голова с вьющимся от потылицы через лоб и до мочки правого уха оселедцем?

Что ни говори, запорожцы. И не где-нибудь там, за Дунаем, которого показывали у Саксаганского, а здесь, на родном Днепре…

«И чего это нашей калачной братии надо? — копошилось в голове Назара. — Всякий раз только и знает — шпиговать. Завидки берут, чи шо? Может, за то, шо зачуханного сопляка признают не абы какие-то там люди? Здоровкаются за руку? Почет. Называют «пан казак»! Там не услышишь: «Эй ты, шпингалет, шмаркуля!» Или вот как офицерня с Полигона, шо шлепает за слободскими мамзелями: «Галушка», «Квач», а то еще и похуже…»