Роха смотрит на генерала: ну, и что? Неужели ты не ответишь?

— Выбитый зуб? — спрашивает генерал у полковника Эберста. — Больше ничего?

— Слава Богу, — отвечает тот.

— Выводите гарнизон из города прямо сейчас, — приказывает Волков.

Ему никак не хотелось сделать хоть что-то, что могло поставить под вопрос переговоры. Хоть как-то спровоцировать злость местных. Отправь он в город солдат, чтобы вразумить городское быдло, — всё, считай, что война продолжена. А он уже отошёл от столицы земли, там, наверное, стену укрепили, отданных им пленных вооружили, силы с окрестных деревень стянули. Всё, время ушло, теперь они снова могут воевать. А он… а он уже нет, его солдаты, помыслами уже поделив добытое, кто дома с бабой своей, а кто и в кабаке сидит. Только офицеры этого как будто не видят. Не видят, что солдаты уже не те, что были в начале кампании.

— Так что, мы и не поквитаемся с этой швалью за обиды, нам нанесённые? — спрашивает Эберст.

— Нет, полковник, вы всё сделали прекрасно, не довели дело до крови и удержали город, я вами доволен, но никого мы наказывать не будем. А солдату тому, которому выбили зуб, я выдам два талера, — отвечал Волков. И видя, что полковник немного удивлён, добавил: — Я уговорился с ними о переговорах, не хочу дать им повод те переговоры сорвать.

Роха повернулся и пошёл прочь, даже не дождавшись распоряжений по поводу охраны лагеря. Пошёл не поклонившись, не выказав ни малейшей какой вежливости. Эберсту это бросилось в глаза. Он покосился на уходящего майора, а потом поглядел на генерала и спросил:

— Значит, мир?

— Хотелось бы, чтобы так и было, поэтому никого наказывать не будем, а гарнизон выводите из города прямо сейчас.

Утром они начали свёртывать лагерь, обоз у него и так был немаленький, а тут ещё увеличился почти на сто телег. И ведь ничего не бросишь: еда, порох, оружие, палатки — всё денег стоит. Кто ж деньги бросает? Хотел выйти на заре, но вышли только к полудню.

Горожане, свиньи, выбегали на стену, улюлюкали, орали вслед ругательства. Кидали всякую дрянь вслед его войску. Конечно, докинуть не могли, но задевать руганью его и так злых офицеров, конечно, задевали.

До лагеря у реки дошли, слава Богу, без происшествий, хоть и не без ночёвки в пути.

Как дошли, так он велел часть обоза перевозить на тот берег, а солдатам, чтобы не сильно радовались, велел укреплять лагерь. Углубить и расширить ров, с севера и востока насыпать вал, с запада набить побольше рогаток, а в самом лагере сделать насыпи для пушек. Чтобы к любой стене лагеря можно было привезти пушки и бить из них поверх частокола. А пушек у него теперь было шесть. Так что солдаты были при деле. И их офицеры тоже.

Офицеры же к нему без дела не приходили, в общении были коротки, разве что капитан Пруфф один раз говорил с ним долго, но кроме как о пушках или изредка о деньгах, ни о чём другом артиллерист не говорил. Ужинал он с молодыми господами. Из всех старых людей при нём был только Максимилиан и поправившийся, но ещё хромающий юный господин Фейлинг.

Утром за два дня до обещанного срока приезда делегации из Шаффенхаузена для переговоров разъезд донёс ему, что на западной стороне города Мелликона людишки городские стали строить дома, кажется, и амбары у пристаней, которые не сгорели.

— И что, люди не ушли отсюда? — спросил он не без удивления.

— Нет, господин, не ушли, — отвечал сержант-кавалерист. — Ползают там среди угольев. Собирают что-то. А некоторые так брёвна привезли уже, строиться собираются.

— Вот как? — генерал оборотился к своему выезду. — Румениге, возьмите четверых гвардейцев, езжайте по городу и всем скажите, что я строиться никому не дозволяю, пока господа из Шаффенхаузена не приедут и не заключат со мной мир. А кто ослушается и что-то построит, так то я велю по новой сжечь.

Румениге, конечно, поехал и сказал всё как надо; и часа не прошло, как у западных ворот лагеря появились люди. То были городские делегаты. Он принял их:

— Что же вы пришли, господа горожане?

— Пришли вас просить, господин генерал, чтобы не препятствовали люди ваши работе нашей, — заговорил старший из горожан. — Нам лишь с торговлишки жить приходилось, сейчас нам и на хлеб без торговли не заработать. И всё, что нажито было, то вы всё побрали. Не по миру же нам идти.

Теперь они выглядели совсем иначе, смиренны были, кротки, одежд богатых, мехов и парчи на них не было, и в лицах их и намёка на гордыню не осталось. Кланялись низко. Вот что хороший грабёж и огонь со спесивыми делают. Волков услыхал, как Габелькнат смеётся, шушукается с Хенриком, и даже Максимилиан и Фейлинг, слыша, о чём они говорят, усмехаются. Волков повернулся к делегатам:

— Нет, господа горожане, ничего строить не дам вам и торговать не позволю, через два дня из Шаффенхаузена должны приехать уполномоченные вести переговоры, если мир будет, так стройтесь и торгуйте. А пока нет мира промеж нас, так и не просите, а в том, что у баб и детей ваших хлеба нет, так то через вашу подлость и уроком вам. Вы лучше, как приедут переговорщики, просите их о деле быстром, чтобы переговоры они не затягивали. Сами дело ускоряйте.

Когда просителей выпроводили, он спросил у смешливого Габелькната строго:

— Соизвольте объяснить мне, господин Габелькнат, отчего вы хихикали за моей спиной, когда я вёл переговоры.

Молодые люди стали переглядываться.

— Отвечайте, Габелькнат! — настоял генерал.

Молодой человек ещё раз взглянул на своих товарищей и, чуть смущаясь, рассказал:

— Тут один из этих… в зелёном камзоле был… что сейчас приходил… Ну, мы его бабёнку брали, сам он уже немолод, а жена у него не старая и вполне себе приятная. И когда мы в дом их пришли, фон Каренбург, покойный, её схватил, а она и говорит: господа, платье мне не рвите и не пачкайте, я сама его сниму, и раз вы сюда пришли, делайте всё, что хотите, но других уже в дом не пускайте. И сама разделась при нас. Попросила лишь вина выпить. И сама пошла, а муж её, дурень, сидел и смотрел, как мы её брали по очереди и лишь твердил шёпотом: Эльза, дорогая, потерпи, потерпи, я потом тебя не упрекну даже, — Габелькнат едва сдерживался от смеха. — А эта Эльза лишь глаза закатывала да подвывала, а когда один из нас дело кончал, так она, тряпкой вытершись, лишь спрашивала: господа, кто следующий? Да вина ещё просила. А муж её всё успокаивал и успокаивал, старый дурак.

Тут Габелькнат сам и все молодые господа стали смеяться, уже не сдерживаясь, и громче всех смеялся юный Фейлинг.

Волков даже не улыбнулся, махнул на них рукой:

— Ступайте.

Молодые болваны, всё у них про одно. Но по-другому в их возрасте и не бывает.

Одной делегацией в этот день не обошлось. Опять приехали к нему люди из Рюммикона. Всё те же, всё те же… Вальдсдорф, Плетт и ещё трое господ, которых Волков не припоминал. В прошлый раз за свой город волновались, чтобы генерал не пошёл и не сжёг его, но теперь просили о другом.

— Господин генерал, меж нами был договор, что наши плоты с лесом вы пропускаете по своей стороне реки, и цена за то была оговорена, — начал толстяк Вальдсдорф.

— Да, было такое, припоминаю, — отвечал генерал.

— А теперь ваш человек, сержант Жанзуан, один плот взял себе и сказал, что и другие будет забирать, пока вы не позволите их пропускать, мы за десять дней ни одного плота по реке не провели, — закончил свою мысль советник Вальдсдорф.

— Да, разве мы не платили вам за каждый плот, как было уговорено? — заговорил лесоторговец Плетт. Видно было, что он и волнуется, и даже втайне возмущён.

— Платили, честно платили, — кивал Волков, но при этом зло ухмылялся и продолжал: — а не напомните ли, господин лесоторговец, не вы ли надо мной хихикали, когда в прошлый раз мы встречались с вами в каком-то трактире в Лейденице?

— Что? Хихикал? Я? — Плетт был удивлён до глубины души. — Я никогда не посмел бы. Что вы, господин генерал, что вы!

— А, так это, может быть, вы, господин Фульман, снисходительно мне улыбались, когда я просил вас похлопотать о мире между нами?