— Конюх придёт, дашь ему. — И тут же повышая голос: — Да ты дядя не морщись, не морщись, я тебя с ним не в перины укладываю, коль хочешь кузню в Эшбахте, так слушай, что тебе говорят. Понял?

— Понял, — кивает кузнец.

— Ну, вот сразу дашь ему талер и скажешь, что есть купец-коннозаводчик, хочет кое- что из баронских конюшен прикупить и желает сильно с конюхом познакомиться. А талер конюху в приз передаёт. Понял?

— Понял.

— Просто так талер дашь ему ни за что. Мол от купца приз хорошему человеку, только чтобы встретиться согласился, скажешь, что ещё ему серебришко будет. Только чтобы в Эшбахт приехал. Говори, что зовут коннозаводчика Фридрих Ламме, что живёт в трактире в Эшбахте, конями хорошими очень интересуется. Понял?

— Ага, коннозаводчик Фридрих Ламме. А поедет ли? — сомневался кузнец.

— Так ты ж только что сказал, что он сквалыга, который за свой карман стараться рад.

— Ну мало ли.

— Уговори его, как можешь, уговоришь, так поставишь кузню, где захочешь, хоть в Эшбахте, хоть у пристани, всё за двадцать талеров в год, — сказал кавалер.

— За двадцать? — переспросил кузнец.

Волков кивнул.

— Раз так, придётся постараться.

В этот вечер Элеонора Августа первый раз за три дня спустилась к столу ужинать. Волков почти не ел, так и сидел, ждал, когда начнётся склока и выяснения чей дом лучше и чья семья благороднее. Но жена была молчалива и тиха, Брунхильда тоже была на удивление миролюбива, а Бригитт, как всегда, была прекрасна и улыбалась уголками рта, во всякую секунду готова была начать свару с любой из женщин, да ей повода никто не давал. Оттого она даже, кажется, ёрзала в нетерпении, всё так же обаятельно улыбаясь.

Но ничего у неё не вышло, монахиня прочитала молитву, и все принялись есть, а между делом графиня поинтересовалась у Элеоноры Августы, как протекает её беременность.

— Ничего, спасибо, если бы не дурнота частая, то всё бы и ничего. — отвечала госпожа Эшбахт.

— То пройдёт со временем, — вежливо сказала Брунхильда.

Но больше женщины почти не общались за столом, ели молча, а когда ужин был закончен, беременные разошлись по своим покоям. Слуги убирали остатки еды и посуду, а Бригитт встала рядом с Волковым и спросила, ничуть не смущаясь монахини, которая всё ещё также была тут:

— Не желает ли господин лечь?

— Чуть позже, — отвечал кавалер довольно холодно, может он и хотел, но ему не понравилась такая публичность. К чему об этом говорить при матери Амелии. — Ступайте.

Но Бригитт его холодность ничуть не отпугнула, она быстро наклонилась, поцеловала его руку и сказала:

— Буду ждать вас, мой господин.

Волков от этого только разозлился сильнее и ничего не ответил, лишь покосился на монахиню, но та на удивление была благодушна и говорила спокойно:

— Неймётся этой рыжей.

Волков насторожённо молчал, не зная толком, осуждает ли монахиня Бригитт или нет. А монахиня продолжала:

— Всегда так, всю жизнь это вижу, коли вокруг необременённой бабы есть беременные, так она будет лишь о том думать, как бременем обзавестись. Видно, вам и спать не даёт спокойно.

Это была чистая правда, с тех пор как в доме появилась Брунхильда, так кажется, ни одной ночи не было, чтобы Бригитт к нему не ластилась. И дело было не в узкой кровати, на которой они теперь спали из-за того, что им пришлось освободить покои для графини, дело было, оказывается, в том, что Бригитт хотела завести себе брюхо. Кавалера это озадачило, вот уж не думал он о ней так. Впрочем, пусть. Лишь бы не донимала его. А пока он думал, мать Амелия говорила дальше:

— Графиню вашу сегодня смотрела.

— Да? — оживился кавалер. — Ну и как она, здорова ли?

— Порода ваша, кобылица, одно слово, — монахиня махнула рукой. — На ней пахать можно, даже на беременной. И плод бодр, здоров, ретив, — она сделала паузу и сказала уверенно. — Племянник у вас будет, господин.

У Волкова рука дрогнула, что держала бокал с вином. Он взглянул на неё почти зло:

— Откуда знаешь, старуха?

— Да уж знаю, я мальчишек по пузу мамаш и по бойкости узнаю, давно не ошибаюсь. — Она помолчала. — Неделя, может две, и будет у вас племянник. Да нет, двух не проносит, неделя или полторы.

Вот теперь руки у него дрожали обе, а он делал всё, чтобы ту дрожь монахиня не увидела.

— Что? — спрашивает монахиня, пристально глядя на него. — Уже и глаза у вас, господин, заблестели, уже думаете, как новую войну за его наследство устроить?

— То не твоё дело, старуха, — грубо ответил он.

Грубость эта была от того, что старая монахиня видела, как он волнуется, ещё могла подумать что-то.

— Не моё, а я всё одно скажу: живёте как ворон, войнами и распрями как кровью питаетесь, не двор у вас, а лагерь военный, не друзья и придворные, а рыцари да офицеры, не мужики на полях, а солдаты одни.

— Дура, я и сам солдат, как же мне по-другому жить, когда война ремесло моё, — говорит кавалер на удивление спокойно. — Так что уж молчи.

— Что ж, и помолчу, а вы идите к рыжей своей распутнице, уже истомилась там, вас дожидаясь. Уж детей хоть нарожайте, а то сгинете в какой-нибудь своей войне, у вас они не переводятся, так хоть детишки на свете останутся.

Волков встал, говорить с монахиней ему не хотелось, а хотел он увидеть Брунхильду. Пошёл наверх. Брунхильде были отданы покои Бригитт. Он открыл дверь по-хозяйски, без стука. Первым, что бросилось ему в глаза, был валяющийся на кровати госпожи паж графини. Юный Теодор Бренхофер развалился на перинах и подушках, в нижней рубахе, в распоясанных панталонах, в спущенных чулках. Он испугался, увидав кавалера, но с кровати слезть у него ума не хватило. Да, Бригитт была права, сопляк воспринимал кровать графини не иначе, как свою. А сама Брунхильда завалила комнату своей одеждой. Как раз к вечеру из Мелендорфа пригнали её карету и привезли сундуки с её вещами. Сундуки были открыты, она доставала оттуда платья и, чуть посмотрев на них, кидала их на пол в раздражении:

— Ах, на что я его теперь натяну. А сие вовсе одежа для прислуги. А в этом мне куда?.. Как хорошо, братец, что вы пришли. Гардероба-то у меня вовсе нет…

— Выйди, — грубо сказал Волков пажу.

Мальчишка босой и чуть не бегом кинулся из комнаты.

— Чего вы на него? — удивилась графиня. — Зря вы так, он у меня добрее котёнка.

— А не из тех ли он котов, что к хозяевам в постели лезут?

— Да хоть и из тех, — с вызовом произнесла графиня. — Всяк он лучше, чем рыжие драные кошки, приблудные, что в хозяев своих впиявились, да так закогтились, что аж кровь из — под ногтей. — Брунхильда смеётся с возмущением. — Аж подойти к ним страшно, сразу шипят, шерсть дыбом, того и гляди в драку кинутся.

Но Волкову не охота препираться, он подходит к ней, проводит по щеке рукой, обнимает:

— Монашка сказала, что уже через неделю ты можешь родить.

— Дело бабье нехитрое, немножко молитвы пошепчу, немножко покричу, да и рожу благополучно, коли Богоматерь заступится, — смиренно говорила Брунхильда.

Совсем, совсем другой была когда-то, он ещё помнил ту девочку, что понравилась ему в грязном трактире в забытом захолустье. А теперь — графиня.

Он опять провел рукой по её щеке, стал трогать живот:

— Старуха говорит — будет сын.

— Молюсь, чтобы так и было.

Он не удержался и поцеловал её в губы. Обнял опять, прижал крепко. Он думал, что заберёт у графа поместье Грюнефельде, если понадобится — заберёт силой.

— Как дело с горцами закончу, так у графа поместье для тебя и сына заберу.

— Да уж, постарайтесь, жить тут с вашей женой и вашей рыжей распутницей я не в силах, так и сдерживаюсь, молюсь целыми днями, чтобы какой-нибудь из этих дряней морду не расцарапать.

Это, кстати, тоже была причина найти графине дом. Ему и двух вздорных баб под одной крышей хватало.

А Бригитт и вправду его ждала, сидела в кровати, руки на груди сложила, губки поджаты, смотрит зло, видно заждалась, и даже обувь с его ног срывала зло, когда помогала ему раздеваться.