— Как ваши бока, всё ещё болят? — спросил он у неё негромко.
— Да не болят уже, приходите сегодня, — отвечала красавица и добавляла высокомерно и даже зло, — коли вам жена, конечно, дозволит.
— Вам нравится карета? — не замечая её высокомерия, продолжал кавалер.
— Кому же она может не нравиться? — отвечала Бригитт.
— Значит, она ваша.
Она уставилась на него с большим удивлением во взгляде.
— Она ваша, — повторил он таким тоном, как будто дарил ей пустую безделицу вроде медного колечка. — Надеюсь, впредь ваши бока болеть не будут?
Красавица стояла, разинув рот, и не произносила ни слова от изумления. Волков побоялся, что она кинется ему на шею от радости, и поспешил отойти, но сказал перед этим:
— Только сначала пусть художник какой-нибудь изобразит на дверце кареты мой герб.
Госпожа Ланге кивала, соглашаясь, в её глазах блеснули слёзы, но она так и не нашла слов, которые должны были быть при таком случае.
А после был бал. Волков попросил Карла Брюнхвальда и других офицеров перевезти его подарки в дом епископа. А пока все подарки собирались, на верхних лавках, на которых сидят зрители во время заседания городского совета, стали размещаться музыканты. Столы с едою и вином сдвигались к лавкам и стенам, чтобы освободить середину ратуши для танцев.
Заиграла музыка, молодёжь сразу пошла танцевать, а отцы семейств с бокалами вина стали ходить к их столу, чтобы перекинуться парой слов с Волковым, бургомистром или епископом. И как-то так вышло, что вокруг кавалера собралось городское рыцарство и мужи сословия воинского, которые интересовались тем, как Волков воевал с горцами. Они много спрашивали, умно и по делу, как и что он делал для победы, и среди них он увидал землемера Куртца и ещё почтмейстера города Малена и некоторых других имперских чиновников, тех людей, что происходили из бывших ландскнехтов. И он был им рад, как старым друзьям, и стоял с ними и пил вино, и всё им рассказывал. И от вина, и от хороших людей вокруг у него становилось на душе хорошо. Ещё и от того, что старые солдаты к нему относятся с большим уважением. Как тут не радоваться. Как не возгордиться собой. Это ж вам не богатые бюргеры, не менялы и не банкиры, не юристы и не политики, не знать земельная. То были люди добрые, железом крещёные, кровью причащённые. Такие же, как и он.
К нему приходили гонцы от знатных фамилий, спрашивали, не составит ли он пары в следующем танце для такой-то девицы?
Но Волков от людей воинских уходить не хотел, ссылался на ногу больную и на то, что в солдатских лагерях танцам не обучился. Он и про жену беременную позабыл, и про красавицу Бригитт. И на епископа с бургомистром внимания не обращал, только бы с приятными людьми побыть.
Только когда уже стемнело и бал закончился, гости приходили к нему прощаться, а он был весьма пьян. И тогда пришли за ним фон Клаузевиц, Максимилиан и Рене и кое-как уговорили его ехать спать. А за ним пошли его такие же пьяные дружки, и они дружно горланили на весь город сальные солдатские песни, пока наконец не добрались до дома епископа, где ещё долгое время прощались и обнимались. А к Бригитт он в эту ночь так и не попал, потому что бестолковый фон Клаузевиц отвел его в комнату его супруги, госпожи фон Эшбахт.
Утром он чувствовал себя не очень хорошо, долго лежал не вставая, нога гудела от вчерашнего. Лежал, хотя дел было много.
Рене и Роха повели солдат в Эшбахт, Брюнхвальд нанимал телеги, так как подарков оказалось столько, что унести их не было никакой возможности. Одних бочек с пивом, мёдом, оливковым и топлёным маслом и с вином было девять. И всякой мелочи ещё на три подводы. А ещё пришёл человек от бургомистра, чтобы произвести расчёт за карету и коней. Также он принёс письмо, в котором говорилось, что бургомистр в течение недели подготовит для него контракт на должность Первого капитана и брачный договор для его племянницы. После ухода посыльного ему пришлось говорить с матерью Амелией. То была пожилая уже монахиня. Типичная монахиня, с постным лицом и чётками в узловатых пальцах. Строгая и нудная. Сразу начала она с того, что муж должен… Должен то, должен это… В общем, должен беречь и любить свою беременную жену и быть с ней ласковым. Да- да. Волков на всё это был согласен. Действительно, эта беременность была для него очень важна. И он готов был мириться с дурным духом жены, с её глупыми слезами, с тазом, что стоит у кровати с её стороны, и со всем остальным.
В общем, несмотря на его недомогание и на то, что он ещё не завтракал и даже не мылся, ему пришлось заниматься делами.
Разными делами. Никто не знал, куда поутру уехала Бригитт в новой карете. И главное с кем, ведь кучера у неё не было. Он послал Максимилиана разыскать её.
Пообедав с епископом, он тепло с ним прощался. Святой отец говорил с ним так, как говорят с сыном. И под конец, когда уже прощались, напомнил ему:
— Езжай к себе, сын мой, молись Богу и готовься к новой войне. Готовься и ни о чем не волнуйся и, главное, помни, чтобы бес разочарования не рвал тебе душу, не позволяй бесу обольщения в ней селиться.
— Я буду помнить о том, святой отец, — обещал Волков, целуя руку старика.
Также ему руку целовала и Элеонора Августа, бледная и серьёзная.
Повезло ещё и храбрецу Бертье, он был как раз рядом и тоже был благословлён епископом.
Элеонора Августа и новая её компаньонка мать Амелия поехали в карете вперёд, при них ехали господа Гренер, братья Фейлинги, фон Клаузевиц и прочие люди с ними. Сам же кавалер у южных ворот остановился дождаться Брюнхвальда с телегами, в которых были все его подарки, что не могли уместиться в кошелёк. А заодно и понять, куда делись госпожа Ланге с каретой и Максимилиан, который поехал её искать. А пока он и Увалень и Бертье пошли в трактир, что был недалеко от ворот. Не успели они ещё выпить и по кружке пива, как солдат из людей Бертье вбежал и сообщил, что к воротам приехала как раз та карета с гербом, что кавалер искал.
Карета с гербом? Волков поспешил встать и пошёл на улицу. Глянуть, что там за карета и что на ней за герб, обещая солдату неприятности, если он поднял его с места зря.
Но солдат поднял его не зря. То была карета госпожи Ланге, а на дверцах кареты красовался его, Волкова, чёрный ворон с факелом в когтях. А по борту кареты шли белые и голубые квадраты в шахматном порядке.
Бригитт улыбалась ему, опустив стекло:
— Так вы хотели красить карету?
Нет, не так, он бы велел красить её скромнее, но раз уж она так покрасила, то пусть так и будет.
— Вы сделали лучше, чем я смог бы придумать, — отвечал он. — Но откуда у вас деньги, откуда у вас кучер?
— Деньги? — она презрительно усмехнулась. — Вы же сами мне их не раз давали, а кучер нашёлся из солдат господина Брюнхвальда. Он крепкий и надёжный, может, возьмёте его на содержание?
— Я подумаю, — отвечал Волков холодно, разглядывая кучера.
У кавалера и так расходов было много больше, чем доходов, брать ещё одного человека на жалование ему очень не хотелось, несмотря на все вчерашние подарки.
— Садитесь же ко мне, — продолжала Бригитт, распахивая дверцу кареты, — попробуйте, как мягки тут диваны. И как тут тепло.
«В карету? Ему? Чтобы прослыть изнеженным? Или старым? Враги будут рады узнать, что он стал ездить в карете, презрев коня, карета — это верный признак того, что человек состарился».
— Благодарю вас, госпожа Ланге, — отвечал он, — но мужчине не пристала та изнеженность, что позволительна женщинам. У меня для дороги есть конь.
— Ну как хотите, только потом у вас опять будет болеть нога от холода и седла, — сказала Бригитт с сожалением.
Но Волкову Увалень уже помогал сесть в седло. Максимилиана и Карла Брюнхвальда с телегами они ждать не стали и поехали в Эшбахт вслед за каретой Элеоноры Августы.
Чуть отъехали от города, так подул ветер. И был он злой и резкий, дул с северо- востока и как раз в больную ногу. А ещё принёс он колючий снег, что больше походил на мелкий лёд. Конечно же, нога стала сразу ныть, а ведь впереди была ещё вся дорога до дома, полдня в седле. Он и шубу снял короткую свою, надел из запасов стёганку. Она почти до колен была. Именно что почти, у него как раз чуть выше колена крутило, и в голень ниже колена боль отдавала. Час ещё в седле промучился он и сдался.
