— Завтра? — удивился кавалер.
— Завтра, завтра, — говорил бургомистр, — сегодня у нас будет Рождественский обед, а завтра пир в вашу честь, смотр городского ополчения и бал.
— Ах вот как, — Волков сразу стал подсчитывать, во сколько ему обойдётся постой и прокорм солдат, офицеров и господ из выезда.
Он продолжал улыбаться и кланялся очередным важным горожанам, хотя ему хотелось скривиться. А бургомистр, словно прочтя его мысли, шептал ему сзади:
— Не извольте беспокоиться, господин кавалер, солдат ваших мы разместим в городских казармах, на то уже даны распоряжения, а господа офицеры получат приглашения на ночлег от лучших домов города. Очень рассчитываю на то, что вы и ваша досточтимая супруга согласитесь принять моё приглашение.
С одной стороны это было приятно, но с другой стороны. Волков не хотел оставаться один, без солдат или хотя бы офицеров. Кто знает, что у этих горожан на уме. Он покосился на епископа, это был единственный человек, которому кавалер доверял всецело.
И старый умный поп сразу понял его взгляд и сказал бургомистру:
— Сын мой, на правах духовника господина Эшбахта прошу вас уступить мне право быть гостеприимным хозяином.
— Прошу простить меня, господин Виллегунд, — продолжил Волков, — но я очень скучаю по наставлениям святого отца и давно хотел поговорить о делах духовных.
Виллегунд безропотно поклонился. На том разговор был бы и закончен, не вступи в него Элеонора Августа:
— Отчего же нам, как бездомным бродягам, искать чужого крова, когда у нас тут есть свой большой дом, где все ваши офицеры смогут разместиться?
— То не мой дом, — произнёс кавалер сдержанно, — то дом вашего отца.
Ночевать в доме, хозяин которого твой откровенный недруг, ему совсем не хотелось.
— Как пожелаете, муж мой, — с несвойственным для неё смирением произнесла Элеонора Августа.
Они ещё долго здоровались с городскими нобилями, прежде чем всё закончилось, и все господа под всё тот же шум направились в городскую ратушу. Пошли пешком, даже епископ шёл сам, хоть на брусчатке кое-где был лёд, слава Богу, ратуша была совсем рядом.
На рождественском обеде было весело. На верхних лавках разместились музыканты. Стали играть весёлую музыку. Ратушу, хоть и была она велика, протопили, дров не жалея, и шубы тут были уже не нужны. Хоть и святой праздник, но дамы незамужние блистали открытыми плечами, непокрытыми и распущенными волосами и прозрачными нижними сорочками, что не были прикрыты лифами платьев. Элеонора Августа кривилась от такой распущенности городских девиц. А Волкову и другим мужчинам всё нравилось. Он сидел за главным столом, по правую руку от епископа. Справа от него сидела жена, за женой сидел бургомистр, далее члены городского совета с жёнами, главы гильдий и коммун.
Все остальные сидели за другими столами. Народу важного тут было не менее двух сотен человек.
Блюда подавались самые изысканные — куропатки, жаренные с мёдом, и целиком зажаренные молодые свиньи, присыпанные сушёными сливами и абрикосами, буженины и окорока, к которым приносили острые соусы. Ко всему этому жирные, сладкие и жёлтые, на сливочном масле, хлеба.
Вино разливалось по ратуше ручьями. Прямо тут же, за спинками кресел первых господ города, слуги проламывали бочки и разливали вино по кувшинам, сразу разнося его по столам. Денег на пир городской совет не пожалел. А ведь завтра должно было быть продолжение. Волков ел и пил с удовольствием и с удивлением замечал, что и жена его, которая обычно в еде и питье была весьма придирчива, тоже всё ела с удовольствием. Особенно медовых куропаток. Да, она изменилась за последнее время, изменилась.
А тут бургомистр встал, подошёл сзади к его креслу и негромко заговорил:
— Кавалер, город решил сделать вам подарок, но всё никак совет не мог решить, какой. Одни говорят, что вам к лицу будет конь, самый что ни на есть лучший в графстве, другие говорят, что золотую цепь с гербом города. Так и не пришли к согласию. Что было бы вам по сердцу?
«Конь за двести талеров, или цепь за триста? Конечно, цепь, а лучше двадцать бочек пороху или и вовсе серебро».
В его положении ничего лучше денег быть не могло, хотя порох, будь он неладен из- за своей дороговизны, тоже был бы кстати.
— Что ж, конь для любого рыцаря лучший подарок, — скромно отвечал он.
Бургомистр поклонился и ушел говорить с другими горожанами. А кавалер случайно повернул голову налево от себя и заметил за одним из столов её. Бригитт была прекрасна. Так прекрасна, что даже самые юные и свежие девы города, коим ещё едва исполнилось шестнадцать, не были так красивы и свежи, как эта двадцатишестилетняя женщина. Она, как и прочие незамужние девы, не собиралась прятать свои медные волосы. Не собрала она их и в причёску, так и струились они по её плечам и спине непослушными пружинами. А точёное лицо, чуть покрасневшее от вина, так и сияло женскою притягательною силой. Той силой, что так и тянет мужчин прикоснуться к такому лицу губами.
Была она вызывающе хороша, и плохо было то, что по левую руку от неё сидел молодой красавец фон Клаузевиц. Справа, конечно, был его Брюнхвальд, это могло бы его успокоить, но Карл совсем не уделял внимания красавице, а больше интересовался молодой свининой. Бригитт что-то говорила ему, а старый солдафон лишь кивал ей, кажется, даже и не прислушиваясь к её словам. Этот грубый болван никогда не был излишне галантным. Волков стал бы беспокоиться, но его немного успокаивал вид молодого рыцаря. Фон Клаузевиц сидел с каменным лицом, в разговоре Бригитт и Брюнхвальда участия не принимал никакого. Он даже не ел толком. Но всё равно Волков чувствовал беспокойство. То было беспокойство старого мужа, имеющего молодую жену. Да, он был высок и широк в плечах. Но он был хром, и его левая рука была совсем не так хороша, как в молодости. Да, он был знаменит, и в его честь давали пиры. Но его лицо было изрезано мелкими шрамами, а на лбу так шрам был и не мелкий. От его правого уха осталось чуть больше половины, на его голове белел пробором длинный шрам, его шея была изуродована. Да уж, на фоне фон Клаузевица, Максимилиана или молодого Гренера он выглядел весьма отталкивающе. Впрочем, он не видел людей, что провели полжизни в войнах и выглядели бы лучше, чем он. Кого ни возьми, хоть Брюнхвальда, хоть Рене, хоть Роху, на всех на них войны и походы оставили свой след. В отличие от них, между прочим, у него были все пальцы и все зубы. И все ноги! Он усмехнулся, найдя Роху глазами. Тот радостно наливался вином, сидя перед целой тарелкой всяких яств. Но как раз еда-то его и не волновали, его волновали молодые красавцы, что были близки к его дому, а значит, были близки и к его Бригитт.
Он подозвал одного из лакеев и велел пригласить к себе Максимилиана, указав на того пальцем. Вскоре Максимилиан пришёл, и Волков сказал ему:
— Передайте госпоже Ланге, что сегодня мы будем ночевать в доме епископа.
— Да, кавалер. Быть ли мне с вами?
— А вас разве не пригласили в гости местные господа?
— Нас с Увальнем пригласили братья Фейлинги ночевать у них. Я слышал, что и Гренеров и фон Клаузевица пригласили другие господа.
— Вот и ночуйте там, а утром чтобы все были у дома епископа.
— Понял, я передам госпоже Ланге ваше пожелания.
Волков чуть подумал и сказал:
— Пусть Увалень проводит её.
Всё равно волнение не покидало кавалера. И епископ, и жена к нему обращались с разными словами, он слушал их вполуха. Даже кивал, соглашаясь, но сам то и дело бросал взгляд на Бригитт и осуждал её лёгкое поведение и особенно её вид. Слишком уж она была откровенна в виде своём, зачем же так волосы распускать? К чему это? Забыла, что ли, что она представляет его дом?
Так и досидел он до конца обеда, думая уже не про дом Фейлингов, который надо было сделать союзником, а всё больше про госпожу Ланге, о том, что она нескромна и слишком много внимания себе берёт, и что платье у неё чересчур ярко. Эти мысли подпортили ему всё настроение от радостного праздника.
