— Умеете этим пользоваться? — спросил он у пажа, прикоснувшись к рукояти кинжала, что висел у того на поясе.

— Я брал несколько уроков, — уверенно сказал Теодор Бренхофер. — И ещё я часто хожу в гимнастический зал смотреть, как господа упражняются.

Волков вздохнул:

— Не отходите от графини. Будьте при ней, даже когда она идёт в дамскую комнату. Стойте у двери. Её жизнь и жизнь её чада в ваших руках.

— Я понимаю это, кавалер.

Что Волков мог ещё сделать для Брунхильды? Да почти ничего, он мог её, конечно, забрать к себе, но тогда права графини и её ребёнка, рождённого ею вне дома, легко можно будет оспаривать. Старый граф умрёт, и зная, кому принадлежит суд в графстве, нетрудно будет догадаться, что графине и её ребенку будет очень непросто претендовать на поместье, обещанное ей по брачному договору в случае смерти графа.

— Берегите графиню, — в который раз повторил Волков, — сейчас идите в бревенчатый дом на холме, там живут господа из моего выезда, переночуйте там, а завтра на рассвете езжайте в замок. И будьте при ней неотлучно.

— Я так и сделаю, — обещал паж.

Он ушёл, а кавалер вернулся в обеденную залу, где за столом сидели Бригитт и Элеонора Августа. Они ужинали. Кавалер посмотрел на жену, а та по глупости своей ещё и мину кислую скорчила. Отвернулась, ему своё пренебрежение демонстрируя. Его от этого вида её высокомерного аж передёрнуло. Не сгори в нём вся злоба ещё недавно, так не сдержался бы он, схватил бы он это семя поганого рода Маленов за лицо своими железными пальцами и давил бы, пока её челюсть не хрустнула бы под ними. Но теперь он был холоден. Всё желание ладить с женой, что появилось в нем недавно, исчезло. Он ничего ей не сказал, но в эту ночь не пошёл ночевать в её покои, чему Бригитт была рада.

Он думал к себе Ёгана позвать, узнать, как дела, так тот на следующее утро сам пришёл. Пришёл спозаранку, на дворе ещё темень была, ещё петухи орали, девки гремели вёдрами, шли на утреннюю дойку, а он уже сидел в прихожей. Волков впустил его, ещё не закончив завтрака. Хмурый он был, весь в делах непроходящих и заботах. Рассказал, что глупое мужичьё то ли зимы такой холодной не знало, то ли скотины у него никогда не было, скотине в морозы нужно подстилку из соломы делать, иначе она за ночь так промерзает, что не вся утром подняться может на ноги, в общем, нужно коновала в Эшбахт звать, так как скоту, что мужичью господин раздал, лечение нужно. Ещё говорил, что озимых хороших не будет, так как снега нет, а мороз землю вымораживает:

— Говорил дуракам, говорил, что глубже пахать нужно, а они: «Мы уже век пашем на ладонь, и ничего, всё хорошо было». А оно вон как развернулось, теперь дураки затылки чешут.

Волков его не перебивал, хотя ему сейчас было совсем не до больных коров и не до помёрзших озимых. Он с утра сам не свой был всё ещё от письма Брунхильды. От того, что беременная она среди людей, что её ненавидят, и что она там почти одна, так как муж её слаб и стар. Уповал он только на то, что ретива она всегда была и непреклонна. Может, и на сей раз выдержит. А тут Ёган со своими мёрзлыми коровами. Всё бубнит и бубнит про нерадивых и ленивых мужиков.

— Ты Брунхильду вспоминаешь? — вдруг перебил кавалер управляющего.

— О! — Ёган сделал уважительное лицо. — Оно иной раз вспоминается. Шебутная была, не то, что теперь. Теперь оно вон как… Графиня — одно слово. Да, кем была и кем стала. Вот как жизнь распорядилась.

— Сейчас она одна в замке графа, тяжко ей, — сказал Волков.

— Что? Одна? В замке? — Ёган вдруг смеётся. — Вот уж тяжесть, графиней жить в замке при дюжине слуг да при муже графе. Да при поварах, лакеях. Уж насмешили, господин. Тяжко ей.

Волков рассчитывал совсем на другие слова. Он хмурится, а Ёган по простоте своей этого не замечает, снова начинает талдычить про озимые и про то, что телеги из похода пришли все переломанные, либо колёса новые нужны, либо оси менять, ни одной целой телеги из всех, что в поход брали, нет. Что кузнеца выездного приглашать придётся, а те какую деньгу за выезд просят! И что мужики ленивы и не хотят по весне снова копать канавы для осушения прибрежных болот, а молодые господа из выезда, что живут в старом доме с попом, просят свинину каждый день, от говядины воротятся. А ещё просят овса больше, а не сена. Говорят, что кони от сена слабеют, а чего им слабеть, если с войны уже пришли и они их с тех пор ничего не седлали

Обрывать на полуслове старого знакомца кавалер не хочет, всё-таки не чужой ему, кавалер радуется, когда в покоях появляется Максимилиан с бумагой.

— Ну? — спрашивает он у молодого человека.

— Кавалер, письмо от епископа.

— Давай.

— Господин, — волнуется Ёган, понимая, что дальше господин будет заниматься другими делами, — а мои дела как решим? Что со скотом, что с телегами делать?

— Скот лечить, телеги ремонтировать, на всё деньги дам. Что с твоими озимыми делать, я не знаю, — закончил Волков. — А мужикам скажи, что если по весне нечего будет убирать, так и есть им нечего будет.

Он уже начал разворачивать конверт, но Ёган не успокаивался:

— Господин, ещё дельце есть одно.

— Говори.

— Я же детей из Рютте привёз. Жену себе в дом подыскиваю, моя-то хвороба в монастырь подалась, совсем руки у неё распухли, решили, что там ей лучше будет.

— Зато у тебя дом есть свой и дети, — ободрил Ёгана Волков.

— Есть, есть, — соглашался Ёган. — Только вот я из дома выхожу — дети спят, домой прихожу — дети опять спят.

— Так от меня-то тебе чего надобно, детей твоих мне будить, что ли? — чуть раздражается кавалер.

— Да нет же, к чему это. Я про то, что мне бы помощника завести, я думал, вот зима придёт и отдохну, хоть отосплюсь, а тут вот как всё одно за одним тащится: то война, то морозы, то скот, то телеги, то жалобы, я продыху от дел не вижу. Хозяйство-то большое.

Волков смотрит на него и уже не скрывает раздражения:

— А жалование из своего кармана платить помощнику думаешь?

— Не хотелось бы, — сразу скучно говорит Ёган.

— У меня сейчас нет лишних денег, — заканчивает Волков. — Война прибытку не даёт, только тянет из меня и тянет. Так что помощника можешь за свой счёт нанимать.

Больше он на эту тему говорить не собирался.

Кавалер разворачивает письмо и начинает читать. Ёган, чуть повздыхав, вылазит из- за стола и идёт по своим делам.

Добрый епископ пишет ему, что за два дня до рождества просит его быть в Малене в лучшем виде своём, при знамёнах и людях своих. На заре епископ хочет встретить его у ворот и с крестным ходом вести по городу, чествуя победителя. Также епископ писал, что муниципия города согласна оплатить ему для шествия барабанщиков и трубачей. Ещё будут городские ополченцы-стрелки палить в его честь из аркебуз. Порох тоже оплачивает город.

Это письмо сильно ободрило кавалера. Может, местная земельная знать и злится на него, ненавидит его за Шоуберга или ещё Бог знает за что, но пока на его стороне епископ, он будет готов к сопротивлению. Попы всегда большая сила. И своевременно пришло письмецо, вовремя.

Волков тут же просит бумагу и перо, пересказывает святому отцу всё то, что ему рассказала Брунхильда. И о том, что её притесняют в замке мужа родственники, и о том, что молодой граф собирается звать его на дворянский суд за убийство Шоуберга. И просит у епископа совета, как ему быть. Под конец Волков сообщает, что с радостью будет в Малене со своими людьми перед Рождеством, как того просит епископ.

Когда письмо было закончено, он отдаёт его Максимилиану:

— Гонец, что привёз письмо, ещё тут?

— Тут, кавалер, дожидается ответа.

— Езжайте с ним, дождитесь ответа епископа, а заодно купите красивой материи, синей и белой. На ленты сержантам, на шарфы офицерам и на сюрко для выезда моего. Знамёна у нас хороши? Не грязны, не рваны?

— Новое, большое знамя так очень хорошо, а два старых… Тоже неплохи ещё, все чистые, — говорит Максимилиан. — А что, будет шествие?