Фриц Ламме вздохнул и произнес:

— В общем, экселенц, товар нам всучили не только лежалый, но еще и порченый.

Волкова, как дошел до него смысл слов Сыча, так чуть не вывернуло. «Товар», «лежалый», «порченый», как пощечины, как будто хлещет его кто-то наотмашь по лицу. Он даже покраснел от обиды. Встать бы да дать Сычу в морду, чтобы впредь знал, как с господином говорить и какие слова для разговора подбирать. Но было в речи Сыча одно слово, за которое он тут его простил. И слово то было «нам». «Нам» — говорил Сыч, а значит, и ему тоже всучили дрянь, так как он себя, кажется, от господина не отделял.

— Она еще с молодых годков хвостом крутила, — продолжал Сыч, кажется, не замечая состояния кавалера. — Один лакей сказал, что годов с семнадцати, еще тогда скандал вышел с одним молодым сеньором. А последние пару лет, — он не был уверен, что пару, — или года четыре она с фон Шаубергом любилась, и о том все при дворе графа знали. Этот Шауберг два раза ее руки у графа просил, но брат ее был всегда против.

— Молодой граф? — уточнил брат Семион.

— Наследник который, — ответил Сыч и продолжил, — так после скандалов другие господа ее уже брать в жены не хотели, а за всяких оборванцев семья ее отдавать не хотела, а тут как раз и мы появились, вот нам ее и всучили.

— Сволочь епископ, это он все устроил, — сказал Волков негромко, но брат Семион его услышал и с испугом поглядел на него. Но Волков продолжал: — Знал ведь, старый черт, что она гулящая. Знал, и убеждал меня жениться на ней. Говорил, что так для дела хорошо будет.

— А почему же ее не отдали за этого… За фон Шауберга? — спросил брат Семион. — Он дважды ее руки просил.

— Так кто ж за шута дочь графскую отдаст, даже если она непутевая. — с усмешкой говорил Фриц Ламме.

— Так он шут?! — Волков даже скривился, словно от боли, словно ему ногу судорогой скрутило.

Мысль о том, что его жена отдается шуту, пусть даже и благородного происхождения, была ему омерзительна. Это было тяжелейшее для него оскорбление.

— Ну, не шут, как их там зовут… Ну, которые песенки сочиняют, на лютне бренчат… — Сыч не мог вспомнить.

— Поэт, — догадался брат Семион.

— О, точно! Говорят, ходит целый день, слоняется по замку, на лютне своей звякает, к ужину к графу идет да веселит его, басенки ему травит да песенки поет за столом. Граф его не гонит, вино с ним пьет.

— Ну, это не шут, — говорит монах, — это миннезингер[35]. Это благородный человек.

— Благородный, благородный, — согласился Фриц Ламме, — при мече ходит. Упражняется с младшими сыновьями графа, учится значит, как им лучше махать. Говорят, на двух дуэлях был, обидчив и спесив. Не дай Бог, что не по его, так за меч хватается.

Все, все, что ненавидел и презирал Волков, каким-то образом было смешано в одном человеке. И придворный он был, и дуэлянт, и музыкант-поэт. Мерзкое месиво: придворный лизоблюд, тренированный убийца, музыкант-рифмоплет и соблазнитель чужих жен. Что хуже-то может быть?

Кавалер чувствовал, что, даже не видев этого человека ни разу, он начал его ненавидеть. Может, он не стал бы относиться к нему так, если бы отношения между его женой и господином фон Шаубергом закончились в день ее свадьбы. Что было, то быльем поросло. Но Волков прекрасно помнил, как мелодично звенели струны в пустом огромном помещении, когда он походкой хромоногого приближался к бальной зале в замке графа, где ночью пила вино его жена. Теперь он знал, кто играл на лютне в ту ночь.

— В общем, вот такая, экселенц, нам госпожа досталась, — с заметным сожалением заканчивал свой рассказ Сыч.

Волков молчал, ему все это было неприятно, сожаления Сыча тоже были неприятны, не нужно было ему это сочувствие. И поп молчал, но этот смотрел в пол, лицо напряженное, сразу видно — думает шельмец. Только вот о чем он думает, разве угадаешь.

— Да, и по ее подруге этой рыжей все сразу ясно становиться, — продолжил Сыч, не вынеся такого тягостного молчания. — Как говорится, с кем поведешься…

— А что, ты про нее что-то узнал? — нехотя спросил кавалер.

— Нет, про нее никто ничего дурного не сказал, — тут же сообщил Фриц Ламме. — Но она же рыжая!

— И что? — не понял Волков. — Причем здесь рыжая?

Фриц заулыбался похабненько:

— Экселенц, не зря люди говорят, что если чердак ржавый, то и подвал всегда течет.

— Чего? — опять не понял кавалер.

— Ну, в смысле, что рыжие они всегда на передок слабы, — пояснил Сыч. — Рыжую уговорить — так только пальцем поманить.

Волков поморщился, к дьяволу всю это холопскую мудрость. Ему нужна была мудрость другого рода.

— Может, мне ее отцу и брату вернуть, а у епископа просить развода? — спросил он, обращаясь больше к брату Семиону.

Тот покосился на него осуждающе, стал лицом строг и потом сказал:

— Коли собираетесь графов Маленов своими смертельными врагами сделать, так способа лучше и не придумать. И развода вам никто не даст, разводы сам Папа визирует, разводы не всем королям дают, а вам-то на такое и вовсе рассчитывать не следует.

Можно, конечно, окулировать факт таинства венчания, так и то только в том случае, если выяснится, что жена ваша была замужем, когда под венец с вами шла. А такое трудно устроить будет и дорого.

— И что мне делать? — спросил Волков, понимая, что монах прав.

И монах задумался над этим вопросом. А пока он думал, решение предложил Фриц Ламме. Решение то было незатейливым, как и все его решения.

— А может ее того… — он сдала убедительный жест.

И Волков, и брат Семион так на него поглядели, что он пояснил:

— Тихохонько, чтобы и помыслов на нас не было. Мало ли, пошла до колодца да поскользнулась на мокром камне. Бултых, не услышал ее никто, и дело с концом. Утопла.

— С чего бы это дочери графа, с которой восемь человек дворовых в приданное дают, до колодцев самой ходить? — поинтересовался монах.

— Ну, не знаю тогда, — чуть недовольно сказал Сыч.

— Не знаешь, сын мой, так советов не давай, — назидательно произнес монах.

— Ну, так ты дай, святой отец, — кривляя монаха, говорил ему Сыч. — Может, от тебя, что умное услышим.

— И дам, — сказал монах, не торопясь и не замечая кривляний Сыча, — только попозже, обдумать все нужно. А пока нужно делать вид, что мы ничего не знаем. Но…

Он замолчал. Волков и Сыч ждали, когда он продолжит, и брат Семион сказал:

— Только жену свою на ложе не берите. Воздержитесь до ее следующих женских дней.

Волков сразу понял, куда клонит монах, он сам додумался до этого, уже не прикасался к жене с тех пор, как она уехала в поместье отца.

А вот Сыч не понял и спросил у попа:

— Это еще почему?

— А потому, сын мой безмозглый, — разъяснял монах, — что если госпожа наша обременена, то скажет она потом, что чадо от господина нашего. И чтобы такого не было, чтобы не могла она обмануть господина, брать ему ее до ее женских дней не следует. Нам ведь всем известно, что как только господин наш пошел в набег на горцев, так госпожа наша отъехала в поместье отца, но вовсе не к отцу, а подлому человеку, к прелюбодею своему. И думаю, что имела там с ним близость, а значит?

Он смотрел на Сыча, но тот только непонимающе глядел на него.

— А значит, госпожа наша может понести не от господина нашего, — продолжал монах, спокойно и обыденно выговорив те слова, от которых у Волкова сжималась кулаки и лицо превращалось в маску ненависти. — И вот тут, сын мой слабоумный, потребуются твои способности.

— Какие еще мои способности? — лицо Сыча тоже становилось мрачным.

Тут монах наклонился чуть к Сычу и сказал тихо, но страшно:

— Не допустимо сие, что бы на поместье Эшбахт вперед чад нашего господина сел ублюдок фон Шауберга, этого шута графского, — он помолчал, глядя сычу в глаза. — И тут, господин Фриц Ламме, дело будет за тобой.

Вот тут Сыч уже все понимал. Он только кивнул согласно и сказал мрачно: