Эта глупая баба стала столбом, только по сторонам глазела. Косилась то на писарей, то на Сыча с его помощниками и молчала.

— Отвечай, дура, — пхнул её в спину Сыч, — господин спрашивают.

Всё и так было ясно, нужно было только имя его узнать, и Волков настоял:

— Говори, не тяни время, кто был у тебя? Имя его скажи.

Женщина мялась, не хотела говорить.

— Не хочешь говорить? — начинал раздражаться кавалер. — Палач, раздевай её. Не желает говорить по-хорошему, так на дыбе заговорит.

— Нет, нет, господин, не надо, — сразу затараторила вдова, — ходил ко мне Рудольф Липке, подмастерье кузнеца.

Кавалер глянул на монаха-писца, тот всё записывал и он продолжил:

— Он женат?

— Нет, — отвечала вдова, краснея.

— Почему? Он убог?

— Нет, господин, — она опять замолчала. Стала шмыгать носом.

— Чёртова баба, — заорал Волков, врезал кулаком по столу, — из тебя каждое слово тащить? Говори, или велю Сычу тебя на дыбу вешать.

— Он не женат, потому как молод, ему семнадцать лет, — захныкала женщина.

— Может, еще кто ходил к тебе? — спросил кавалер.

— Ходили, — тихо отвечала женщина, смотря в пол.

— Громче, говори, — опять ткнул её Сыч, — господин и писари должны слышать.

— Да ходили ко мне мужчины.

— Мужчины? — Волков смотрел на неё с любопытством. — И сколько их было?

— Ханс Раубе, столяр, — начала перечислять женщина. — Иоганн Раубе, тоже столяр.

— Сын его, что ли? — уточнил кавалер с ещё большим любопытством.

— Брат.

— Они женаты?

— Да, господин, — кивала вдова.

— Дальше.

— Стефан Роненграуф, возничий.

— Женат?

— Женат, господин.

— Ещё кто?

— Вилли Кройсбахер. У него большая коровья ферма.

— Женат?

— Женат, господин.

— Ишь ты, — тихо говорил Брюнхвальд за спиной у Волкова, — а я всё думал, почему такая пригожая женщина и не за мужем.

— Брала ли ты мзду с мужей за то, что давала им? — продолжал допрос кавалер.

— Ну как… Я-то не просила ничего, они сами предлагали.

— Сколько брала.

— Деньгами я не брала, — женщина краснела и от стыда переводила дух, словно бежала долго.

— Ну, два года назад, Ханс и Иоганн Раубе чинили мне крышу, ну, денег у меня только за половину работы было, я обещала им отдать попозже, а они мне предложили рассчитаться по-другому…

— И ты согласилась?

— Согласилась, господин. Денег-то всегда не хватает.

— И всё? Они больше к тебе не ходили?

— Ходили господин, — опять краснела вдова, — то забор надо поправить, то фундамент под чан новый поставить. У меня сыроварня, господин, там всегда работа есть для мужских рук.

— И не только для рук, — язвил Брюнхвальд.

— А с остальных тоже имела прибыток какой?

— Ну, Стефан, он, если в Вильбург ехал, так мои сыры вёз бесплатно, сколько мог взять, — говорила женщина.

— А этот, как его… Фермер, что тебе бесплатно делал?

— Иногда своего молока у меня не хватала, он мне возил, ну, и корма для моих коров помогал заготавливать бесплатно. То есть без денег.

— Так, ну а этот, семнадцатилетний, что он для тебя делал? — продолжал Волков.

Вдова стала совсем пунцовой, стояла, теребила передник:

— Рудольф мне ничего не делал.

— Ясно, этот значит, был для души, а остальные для дела, — сказал кавалер. — Писарь, ты записал имена её хахалей?

Монах писарь положил перед ним лист бумаги. Не заглядывая в него, Волков передал лист Брюнхвальду:

— Карл, берите всех вместе с их бабами.

Брюнхвальд забрал письмо, пошёл к выходу, а вдова вдруг зарыдала.

— Чего, чего ты воешь, дура? — ласково говорил ей кавалер.

— А что вы с ними делать будете? — сквозь слёзы спрашивала она.

— Да ничего, выясню, кто навет на тебя написал.

— Господин, не надо никого наказывать, я их прощаю.

— Прощает она, — кавалер невесело усмехнулся, ему через неделю нужно будет жалование людям Брюнхвальда платить, и уж они его не простят, да за постой в таверне, деньги нужны, монахи то жрут, как не в себя, он вздохнул и сказал, — навет есть большой грех и преступление. Клеветников надобно покарать!

— Смертью? — ужаснулась женщина.

— Это решит Трибунал Святой Инквизиции, — отвечал Волков.

Смерть их была совсем не нужна ни ему, ни Трибуналу, им нужны были деньги.

Первой солдаты Брюнхвальда приволокли жену фермера. Бабищу в семь добрых пудов веса. Видно, по улице её тащить пришлось, была она без чепца и вся в грязи и при этом выла не женским голосом, басом:

— За что, господи, за что меня-то?

Солдаты, видно, с ней намаялись, кинули её на пол, а один пнул её в бок сапогом немилосердно.

Баба продолжая выть громогласно, повторяя своё: «Меня за что?» Озиралась вокруг, пока не увидела вдову. Тут, видно, она нашла виновницу своих бед, с трудом поднялась с пола, вся юбка в грязи, к коленям липнет, и пошла, огромная и завывающая, к женщине, тянула к ней руку:

— Ты, шлюха, ты… Из-за тебя я тут, блудница.

Она даже кинулась на перепуганную до смерти вдову, да налетела на кулак Сыча. А Сыч бить был мастак. Повалилась бабища на пол, лежала, морду рукой закрыла и выла.

— Ну, — произнёс кавалер, — говорить будешь или тебе ещё дать разок?

Баба даже его не услыхала. Так и лежала на полу склада.

— Сыч, приведи её в чувства, — сказал кавалер.

Фриц стал поднимать огромную женщину, помощники ему помогали. А та вдруг стала упираться, вырываться. И началась долгая возня, пока палачи не разозлились и стали бить её уже не милосердно, по лицу и по чреву, разодрали ей платье. Долго возились с ней. И уже полуголую привязали к козлам, накрепко.

Все устали от неё, даже монахи писцы морщились от нескончаемого её воя.

Волков, понимая, что от неё показаний не будет, даже имя своё она не говорила, выла только, зло сказал:

— Сыч, заткни ее, наконец.

Тот и сам был в бешенстве, от этой тупой бабищи, взял кнут из арсенала местного палача и полоснул её по жирной спине. Звонкий щелчок! И кожа вздулась фиолетовым рубцом.

Баба и вовсе взорвалась рёвом, да таким, что кавалер едва уши не закрыл руками. Но после следующего удара, она вдруг перестала выть и стала молить:

— Не надо, Господа ради, не бейте меня более. Хватит мне уже. Не велите ему меня бить, господин.

— Говорить будешь или ещё хочешь кнута? — сурово спросил кавалер.

— Буду господин, скажите, что говорить нужно, — подвывая и истерически всхлипывая, спрашивала толстуха.

Волков задать вопрос не успел, дверь отворилась, и в комнату вошёл Брюнхвальд, следом солдаты его втолкнули в склад мужика бледного, как полотно, а за ним ещё и сухую, видимо, болезную бабу с постным лицом и серыми поджатыми губами. Баба та, как увидала, что толстуха рыдает полуголая растянутая на козлах, а на спине у неё уже синие рубцы, так сразу и заорала истошно:

— Господи, да будь ты проклят, Ханс Раубе!

И закатив глаза, плашмя рухнула на пол, Брюнхвальд едва успел поймать её, что бы она об каменный пол голову не разбила.

А Волков стал жмурить глаза и тереть их пальцами возле переносья, голова у него начинала болеть от всего этого, полдень уже дано прошел, а он ещё и не обедал. И обед, видимо, откладывался.

Брюнхвальд ушёл ловить остальных, а кавалер опрашивать доставленных людей не стал, послал Ёгана в ближайшую харчевню за едой. Он забыл, что брат Иона утром возложил на него епитимью с постом. И поэтому с удовольствием принялся за горох с салом, а потом и за пирог с зайчатиной. Хотя сало прогоркло, а зайчатина в пироге местами была сыра, бывшему солдату вся еда сошла за хорошее. Всё это улучшило его настроение, а пиво, хотя и не очень доброе, вроде как спасло его от головной боли.

А тем временем Брюнхвальд переловил почти всех, кто был у него в списке. Не было только молодого кузнеца Рудольфа Липке, хотя он как раз и не был Волкову нужен: «Вряд ли молодой парень будет писать донос на смазливую бабёнку, которая ему даёт», — размышлял кавалер.