Волков прекрасно видел того, в кого стрелял арбалетчик, никакой арбалетчик не промахнулся бы в человека, что стоит от него в двадцати шагах и освещен полной луной. Разве что, арбалетчик был пьян или слеп. Кавалер не придал бы значения этим странным людям, что стояли на улице, и лег бы спать. Но все его люди вокруг не спали, а в голосе арбалетчика слышалась тревога. И солдаты капитана Пруффа и его люди не понимали, что происходит, и поэтому боялись. Нужно было что-то делать, и он приказал, спрыгивая с бочки:

— Еган, доспех, ты и Сыч пойдете со мной, бери алебарду, Сычу секиру, мне мой щит подай. Арбалет возьми, но не заряжай. Капитан, десять самых крепких ваших людей со мной пойдут, пусть готовятся. Роха, ты, Хилли-Вилли, и еще шесть человек пусть будут у ворот, будьте начеку, может, вам придется выходить нам на помощь.

— Значит, вылазка? — спросил Роха, потягиваясь со сна.

— Надо выяснить, что это за сброд, — отвечал кавалер.

— Решение верное, — поддержал рыцаря Пруфф, — я тоже хочу знать, почему эти люди не дают нам спать.

— Господин, коня седлать? — спросил Еган.

— Нет, пеший пойду, в темноте с конем морока. Шарахаться начнет.

— Пеший пойдете? — Еган переспрашивал с укором, куда, мол, вы хромой, пойдете, да еще щит на больное плечо повесив.

— Пеший, — повторил кавалер и пояснил, — выйдем за ворота, возьмем одного из них и обратно.

Вылазка есть вылазка. Дело серьезное, одно из самых опасных дел на войне. Наверное, только штурм городских стен, да штурм пролома по опасности сравнятся с вылазкой. И кавалер готовился к ней серьезно. Не пренебрег ни одним элементом брони, надел все, что было. Кроме меча и щита, взял с собой и топорик, и стилет спрятал в сапог. Когда был готов — подошел к воротам, там его уже ждали солдаты. Он заговорил:

— Колонна по два, интервал один шаг. В кучу не сбиваться, и не растягиваться. Сыч, Еган сразу за мной, я иду первый, те, кто без факелов, защищают тех, кто с факелами, смотрим по сторонам, я думаю, они полезут из темных углов, доспехов у них нет, шлемов тоже. Нам нужно взять одного из них, так что далеко не пойдем. Все готовы?

Солдаты, что шли на вылазку, загудели, они были готовы. А вот Еган не ответил, он, как заведенный, бубнил молитву. Кавалер положил руку ему на плечо, тихо спросил:

— Чего ты? А?

— Боязно что-то, господин, — так же тихо ответил слуга.

Волков поднес к его носу железный кулак и прошептал:

— Не смей, даже думать… не смей меня позорить.

— Ага-ага, — закивал головой Еган, так, что шлем затрясся.

— Роха, — приказал Волков, — ворота!

Кто из солдат, что были на стене, кинули пару факелов на улицу, чтобы они, пока не погасли, хоть чуть отодвинули темноту из тех мест, куда не добиралась луна.

Ворота отворились, и кавалер повел свой отряд на улицу. Он был уверен в успехе, дело было простое.

Он видел одного из этих людей, его прекрасно освещала луна, человек стоял прямо у него на пути, словно ждал его. До него оставалось шагов тридцать.

И тут кто-то сзади вскрикнул, и тут же и в самого кавалера попал камень, ударился в кирасу. На всякий случай он поднял щит к лицу и продолжил идти. И уже когда от ворот они отошли шагов на тридцать, на них двинулись люди, те, что скрывались в тени зданий, те, что стояли в проулках, те, что прятались за воротами брошенных домов. Они пошли отовсюду, и было их много. Шли медленно, словно раздумывая, хромая и раскачиваясь.

— Встали, — заорал Волков.

— Они нас ждали, что ли? — как будто удивлялся Сыч.

— Пятимся к воротам, не бежим, — орал кавалер.

И тут первый из ночных людей дошел до него. Разглядеть его при лунном свете, было невозможно, но было ясно, что он болен, грязен, и худ. Еще за два шага до кавалера, он поднял руки, не то хотел ударить ими, не то обнять.

Выяснять его намерения кавалер не стал, одним секущим движением, слева направо, он отрубил кисти на обеих руках. Меч его был, как бритва, остер, но уж больно легко отлетели руки, словно костей в них не было напрочь. А человек, словно и не заметил увечий, как шел на Волкова, так и шел. Тогда кавалер встретил его на щит, и, оттолкнув, рубанул его по шее, сверху-справа, влево- вниз. Располовинил его, словно куль с отрубями. И опять это было легко. Человек на этот раз повалился наземь, но не умер. Стал, барахтаться, словно в воде. Пытался встать, пробуя опираться на обрубки рук. А сам разваливался, а из рассечения, как-то лениво и медленно шла черная кровь. Кавалер обернулся, солдаты его отряда так же отбивались от странных ночных людей. И, как и приказано, не останавливаясь, шли спиной вперед обратно к воротам. Все было нормально, разве что убитые ночные люди не собирались умирать. Один из них, лежа на мостовой, попытался схватить Егана за ногу. Еган заорал отвратительно, и стал истерично рубить лежащего алебардой, размахивая ею так, что находиться с ним рядом было опасно.

— Сыч, — крикнул Волков, — забери у него алебарду. Дурак зарубит кого-нибудь из своих.

— Да не зарублю я, — орал Еган в ответ, — осерчал я потому, что не ждал, что он меня за лытки хватать станет, а так, я гляжу за вами, не волнуйтесь, господин.

А Волков не волновался. Он спокойно пятился, несмотря на то, что шел он последним, и на него наседало уже полдюжины ночных людей. Но уж больно легко, они рубились. Выпад! Взмах! И нет ноги у костлявого, валится на мостовую. Ползет теперь. Но вот один из них изловчился, и вцепился в щит пальцами с черными ногтями, а второй ударил слева рукой по шлему, пока Волков пытался вырвать щит. Пока отмахивался от двоих, третий, вцепился в правую руку. Тут Еган подсобил. Волков видел, как белым, в свете луны сверкнула алебарда, и разнесла в брызги голову тому из ночных людей, что пытался виснуть на правой руке кавалера.

Чужая человеческая кровь горячая, как кипяток. Липкая, и пахнет так, что ее ни с чем не спутаешь.

А то, что выплеснулось из головы ночного человека, что попало Волкову на лицо, на шлем и бугивер, кровью не было. Эта дрянь была холодна как лед, склизка словно слизь и воняла гноем. Да еще он отчетливо стал замечать, то, что в горячке боя сразу не заметил: вокруг стоял смрад, запах гнили и тухлятины. Кавалеру все это придало сил, он быстро и со знанием дела перерубил ближайших врагов, и последним вошел в ворота, убедившись, что все вернулись.

— Роха, закрывай, — орал он, — Ипполит, уксус, мыть меня, сарацинскую воду мне. Всех мыть. Всех раздеть и мыть. И доспехи всем мыть и обувь с одеждой.

— Что случилось? — спросил Роха. — Что там произошло?

— Они все чумные, все чумные и гнилые, — орал кавалер, скидывая с себя доспехи, — Ипполит, неси сюда уксус. Быстрее.

— Мертвые они, — вдруг сказал один из солдат, что был на вылазке, — мертвые, их режешь, а они не чувствуют.

Волков глянул на него зло, но затыкать не стал, и зря. Тут же другой заговорил:

— Я одного рубил, а он лез на меня, а у него пол башки не было.

И другие стали говорить, то же страшные вещи. И тут Волков заорал, шлем он уже снял, поэтому вышло громко:

— Заткнитесь, и мойтесь лучше, все смывайте, уксуса не жалейте.

— Неужто вы, господин, думаете, что язву — кару божью, можно уксусом смыть? — спросил один из солдат.

— Мойся дурак, все мойтесь, и рот сарацинской водой полощите. Кто язву подцепит, за ворота выселю. Ипполит, сарацинской воды мне неси.

Он разоблачился донага, монах принес ему воды сарацинской и он умылся ею, так, что зажгло глаза и нос, и хлебнул ее, полоскал рот, пока было сил терпеть.

То же делали и люди, что были с ним на вылазке. Остальные помогали им. Даже капитан Пруфф лил на кого то уксус. И тут, словно колокол в ночи, резко и пронзительно зазвучали слова:

— Э-эй-й-й ты-ы-ы-ы, слышишь меня, — разносился в тишине писклявый, почти скрежещущий голос, — зна-а-аю, слышишь, куда ты сбежал, храбрец? Спрятался в свою нору-у-у-у-у? Сидишь там и дрожишь? Все тщета, мои чумные людишки уже с вами потискались, кого-то и облобызали, уж кто-нибудь из вас зачумлен. Эй вы, страшно вам? Знаю, страшно, вы зря пришли все сюда, сдохнете тут все. И виноват будет только он, этот ваш храбрец рыцарь.