— Что, лошадиная морда, получила на орехи!

— Валяешься, вон, в грязи, а раньше ходила барыней, через губу не переплевывала!

— Наш коннетабль тебя скрутит в бараний рог, не таких крутил!

— Повесьте ее, господин! Нехай ногами подрыгает! Нас потешит!

А она всех их ненавидела, люто ненавидела. И больше всех его. Женщина глядела, как с трудом солдат слезает с коня и идет к ней, и проклинала его про себя. Проклинала, проклинала, словно надеялась, что его прямо тут убьет молнией или прямо здесь и сейчас разобьет паралич. Но с ним ничего не происходило, он опять опустился на корточки рядом с ней. С ним пришел и стоял рядом сержант. И солдат спокойно заговорил:

— Повторяю тебе еще раз, может к тебе, дуре, разум вернется: я не буду казнить тебя прямо сейчас, а, может быть, даже отпущу, сбежишь, когда тебя к графу повезут, если ты ответишь мне на два вопроса. Где госпожа Ядвига и где мое золото?

Франческа взглянула на него, попыталась даже встать, но стражник стоявший сзади врезал ей древком копья по пояснице. Женщина скривилась от боли и уселась на землю опять, чем вызвала всплеск новой радости у людей.

— Ишь как перекосило, паскуду, — веселились собравшиеся. — Врежь ей еще разок.

— Да, не милосердствуй, бей как следует!

— Ну, так где мои деньги? И где госпожа? Ответишь, где деньги, — повешу, ответишь на оба вопроса — помогу сбежать, не ответишь ни на один, — он помолчал, — сожгу.

Женщина снова убрала волосы с лица и произнесла:

— Ты выродок, ублюдок, сын портовой шлюхи, сосавшей у прокаженных, и сам шлюха, который давал матросам в детстве, ты виноват во всех бедах, что б ты сдох, будь ты проклят, — закончив, она плюнула в лицо солдата.

Волков встал, вытер лицо, а сержант стал бить эту злобную бабу здоровенным кулаком по башке на радость толпе.

— Тихо, тихо сержант, успокойся, — чуть усмехаясь, говорил Волков, — убьешь раньше времени.

Затем он повернулся и крикнул:

— Крутец!

— Да, господин коннетабль, — тут же подбежал к нему управляющий.

— Мне нужно двадцать вязанок хвороста, скажи людям, что дашь по крейцеру за вязанку, и еще мне нужно вкопать жердину на три локтя в землю в центр площади. Хворост сложить вокруг жердины. Распорядитесь.

Крутец что-то хотел спросить, но по виду коннетабля понял, что вопросы сейчас не совсем своевременны. Коннетабль в упор смотрел на него — ждал вопроса.

— Я немедленно распоряжусь, господин коннетабль, — заверил управляющий.

Солдат залез на коня, выехал на середину площади и закричал:

— Сегодня эта бешеная собака, — он указал плетью на Франческу, — укусила руку, которая ее кормила, и украла деньги у господина вашего и моего, у барона Карла фон Рютте. Ее поймал слуга барона, старик Еган и она располосовала его ножом. Дальше эта взбесившаяся тварь напала на госпожу нашу, на добрейшую нашу баронессу, и даже на сына дракона, и он, и его мать ранены, но живы, их уже отвезли в монастырь.

Люди стояли в полной тишине, даже не осуждали женщину, действия Франчески повергли их в ужас, напасть на госпожу было сродни святотатству. А солдат продолжил:

— Еще она же помогала людоеду, что жил на старом кладбище и якшалась с ведьмой, и людоед, и ведьма — слуги Сатаны, и я хочу спросить вас, добрых людей, что ходят к причастию, чего заслуживает эта тварь?

— На костер ее, — крикнул кто-то.

— На костер, — тут же поддержал еще кто-то, — на костер.

— Спалите ей патлы, господин.

— Или все-таки передадим ее в руки ландфогта? — спросил Волков, хотя знал ответ заранее.

— В огнь эту тварь. Пусть катится за своим дохлыми людоедами!

— В огонь ведьму! Сколько людей извели!

— Зажарим, спесивую!

— В пекло! — не унимались люди, они явно не хотели отдавать Франческу на суд графа, уж больно ненавидели ее все. Все!

Волков согласно кивал головой.

Ценник, назначенный им за хворост, был очень высок. И Крутец тут же набрал столько хвороста, сколько было нужно. Люди с радостью несли хворост за хорошую деньгу да и для доброго дела. И тут на площади появился настоятель местного храма, отец Виталий. Растолкав людей, он пробрался к коннетаблю, схватил его за стремя и спросил:

— Господин коннетабль, что здесь происходит?

— Собираемся казнить ведьму, — ответил солдат.

— Да вы с ума сошли? — искренне удивился поп. — Если она ведьма, то ее должен судить Священный Трибунал Инквизиции.

— Да? — Волков чуть подумал. — Ну, тогда казним ее за попытку убить молодого барона и баронессу.

— Я был в монастыре, баронесса в порядке и ее сын тоже, она решила простить эту несчастную.

— Вот как, а убитый слуга Еган, тоже ее прощает?

— Ну, это будет решать барон или ландфогт, — отвечал отец Виталий.

— Ландфогт — это слишком долго, а барон слишком добрый, он ее уже один раз отпустил из подвала и вот что из этого получилось.

— Ее должны судить не вы, не берите на себя столь тяжкий груз, ноша сия не каждому по плечу, Господь наш…

Волков вдруг положил руку на голову попу, склонился к нему и, повернув его лицо к себе тихо сказал:

— Убирайся отсюда к дьяволу!

— Что? — растерялся священник.

— Пошел вон, — рыкнул солдат.

Слез с коня и снова подошел к Франческе:

— Последний раз спрашиваю тебя, ответишь…

Она не дослушала — заорала, с радостью и что было сил, и что было злобы:

— Сдохни, пес, мать твоя была…

Он тоже ее не дослушал, пнул в зубы сапогом. Женщина упала на землю, замолчала.

— И для этой бешеной собаки ты просишь суда барона? — возвращаясь к коню, спросил солдат у попа. — Он опять по доброте своей ее отпустит, и она по злобе своей опять будет служить дьяволу. Нужно сжечь эту тварь.

— Вы не в праве! — воскликнул отец Виталий.

— Ты вообще на чьей стороне, поп? — холодно спросил Волков. Он остановился и пристально глядел в глаза священнику. — Ты в этой войне за кого? За людей или за людоедов?

— Я за людей, — быстро заговорил отец Виталий. — Все люди — дети божьи, и она, — он указал на Франческу, — тоже, просто она…

— Не все люди дети божьи, — перебил его солдат, — я тут у вас повидал сатанинских выродков, и она служила им. И вот ты стоишь здесь, в сутане, и пытаешься спасти эту бешеную собаку от справедливого возмездия.

— Господь наш есть милосердие, — воскликнул поп. — Не забывайте об этом, да и не прячу я ее от возмездия. Я прошу лишь снисхождения и справедливости для нее! Суда, справедливого суда.

— Сынок барона и его дружок жрали людей, — говорил солдат, — они особо не милосердствовали, и суд им был не нужен, выпивали детей досуха, сходи на старое кладбище, они там, в воде плавают, разлагаются черные. Нет у тебя желания рассказать им про милосердие, поп?

— Но мы же не они, мы не должны быть такими.

— Заткнись ты, — зарычал солдат сквозь зубы, наливаясь холодной яростью. Говорил он тихо, но попу все равно стало страшно. — Заткнись лучше, вы и они одно целое. Они жрут — вы их защищаете, казуисты, мастера болтовни, адвокаты дьявола, готовые заболтать любое возмездие и объяснить любое скотство, все вывернуть наоборот, все запутать. — Он вдруг схватил священника за шею, сжал ее так, что тот стоял, кривился от боли, и заговорил ему прямо в ухо: — Ты будешь ее причащать, или мне сжечь ее без причастия?

— Я буду, — выдавил поп, — но я…

— Заткнись, ни одного слова больше иначе… — Волков поднес к носу отца Виталия кулак. — Пошел вон!

Два мужика быстро вкопали в центр площади жердину, вокруг нее сложили хворост грудой. Народ, как спектакль наблюдавший общение коннетабля и местного попа, теперь ждал казни, люди все прибывали. Но Волков не начинал ее, во-первых ждал, пока поп устанет убеждать Франческу принять причастие и покоиться, а во-вторых, он все-таки хотел дождаться барона. Так было бы правильно. И тут до людей дошел слух, что коннетабль уезжает, что Еган собрал все вещи в телегу и вывел всех коней господина со двора замка.