И, получив разрешение боярина, ранним утром следующего дня ребята отправились в Ярославы.

Тихая ясная осень загостилась в тот год на земле. Долгое безветрие кое-где даже сохранило на деревьях уже увядшую осеннюю красу. И лес, пронизанный насквозь светом прохладного солнца, встретил друзей шуршанием листвы под конскими копытами. Но зима уже скалила в эти утренние часы свои белые морозные зубы, обильно присыпая инеем, словно солью, и пожухлую траву, и листья на земле. Она пугала всё живое, но почему-то никак не решалась вступить в свои права. Её словно что-то сдерживало, не давало развернуться. Однако люди, несмотря на затянувшееся тепло, уже вовсю топили печи и грели бока на раскалённых кирпичах. Лишь охотники в поисках добычи день и ночь бродили по лесам, нолям и перелескам. Смерды же, давно закончив полевой сезон, заваливались на печь, выходя во двор лишь по нужде да накормить скот и почистить хлев. Бабы носили воду, готовили пищу, вязали и пряли.

Солнце уже высоко стояло над горизонтом, когда Кирилл с Пантелеймоном въехали в Ярославы.

— Где же её искать? — сдвинув на затылок шапку, почесал лоб Кирилл.

— А вон какая-то тётка, давай спросим. — И Пантелеймон метнулся навстречу идущей за водой селянке. — Эй! Послушай! Скажи...

— Чево сказать-то? — отстранилась женщина от слишком проворного парня.

— Тут девушка живёт...

— Тут много девушек живут! — оглядывая Пантелеймона с головы до ног, строго оборвала его женщина. — Как зовут?

— Да не знаю! — чуть не заплакал Пантелеймон. — Только раз её видал, а так полюбил, что света белого не зрю, лишь о ней думаю... Ой, да вон она! — остолбенел.

— Так это ж дочь моя! — оглянувшись, воскликнула женщина. — И когда же так выросла, что стала уже на загляденье витязям? Неужто и впрямь столь хороша?

Но Пантелеймон мгновенно лишился и своей настойчивости, и дара речи. С порозовевшим от смущения лицом он словно прирос к земле. Смутилась и девушка. Она сразу узнала парня, однако, едва удостоив его взглядом, нахмурив брови, подбежала к матери, выхватила у неё вёдра и заторопилась прочь.

Опомнившись, Пантелеймон кинулся за ней, догнав, загородил дорогу со словами:

— Красавица, милая, постой со мной!

Девушка тоже покраснела и, чтобы скрыть своё волненье, сердито заговорила:

— Да откуда ж ты взялся, такой настырный? И что мне с тобой стоять? Вон маманя смотрит, да, не приведи Господь, ещё батя увидит!

Пантелеймон растерялся, а девушка снова заспешила прочь. Он умоляюще крикнул:

— Скажи хоть, как зовут тебя?

— А как назвал поп-батюшка, так по сей день и величают, кому знать надобно! — И несговорчивая красавица заторопилась вслед за матерью.

— Подожди... — кинулся было за ней Пантелеймон, но Кирилл остановил его:

— Да угомонись ты, вечером на гульбище придём и всё про неё узнаем.

Дождавшись вечера и услыхав разноголосый гомон отроков и девок, друзья подъехали на конях к месту сборища молодёжи. Парни посмотрели на незнакомцев исподлобья, но друзья не обратили особого внимания на враждебные взгляды. Пантелеймона занимало одно — отыскать среди девушек ту, из-за которой он потерял покой. Но увы, не видать голубки. Покрутились вокруг да около Пантелеймон с Кириллом и подошли к группе девушек, коней своих за уздцы придерживая.

— Со всего ль села молодёжь сошлась? — снял шапку и поклонился до земли Пантелеймон.

— А кто вам надобен, добры молодцы? — выскочила вперёд бойкая девка.

— Ты как раз мне и нужна! — Кирилл вплотную подошёл к ней, но говорливая селянка, ничуть не смутившись, за словом в карман не полезла:

— А ты пригож, добрый молодец! Я б не прочь с тобой быть обвенчанной, да занятая. Витязь мой службу служит у князя Пронского.

— Ну, все мы кому-нибудь служим, — пожал плечами Кирилл. — Одни князьям Пронским, другие — Владимирским, а мы вот с Пантелеймоном служим князю Александру Ивановичу Липецкому...

— А где же моя девушка? — наконец опомнившись, пробормотал Пантелеймон.

— Твоя девушка? — удивилась собеседница Кирилла. — Это кто ж такая?

— Не знаю, — повесил голову парень. — Не пришла на веселье, и поди сыщи её теперь. — Девушки дружно засмеялись — странным показался им незнакомец. Пантелеймон, не выдержав девичьего хохота, прыгнул в седло, с силой дёрнул поводья и погнал коня в галоп.

Кирилл тоже сел на коня и помчался за другом.

— Ещё свидимся! — крикнул он на скаку бойкой девушке, а та — ему:

— Постой, добрый молодец!

Витязь повернул обратно:

— Чего надобно, красавица?

— Я, кажется, знаю, кого твой друг ищет.

— И кого же?

— Веру Парфенову дочку. Она рассказывала, как вы к ней приставали!

— А тебя-то как зовут? — улыбнулся Кирилл.

— Надеждой.

— Надеждой? — наклонился к ней парень с седла. — Во! Вера, Надежда... А Любовь?

— Есть у нас и Любовь! — с вызовом глянула девушка в глаза парню. — А что удивляешься? Мы все трое родились в день святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии.

— И Любовь такая же красивая, как вы с Верой? — прищурился Кирилл.

— А суди сам — вон она! — указала Надежда на стоявшую рядом девушку, которая засмущалась и отвернулась.

— Ладно, ждите нас завтра, девчата! — И Кирилл поскакал к лесу. — Мы снова приедем, только приводите уж и Веру!..

Рвач быстро поправлялся. Конечно, он понимал, что родители Кирилла и Пантелеймона ничем перед ним не виноваты, но, отродясь не ведая, что такое благодарность, затаил злобу и на своих спасителей.

«Пускай, пускай только выходят меня, — думал Рвач, уже самостоятельно переворачиваясь с боку на бок, — а потом сочтёмся... плахой... Видать, их сынки и Демьяна освободили, и Ефима убили. Злыдни, псово племя!.. Да и эти, кто знает — сейчас отхаживают, а завтра прикончат... Нет, чуток поправлюсь и уйду. Ночью, незаметно уйду...»

Дверь скрипнула, и в опочивальню заглянул Матвей:

— Здрав будь, Ефим Матвеевич. Как спалось?

— Ничего, хорошо, — спокойно ответил Рвач. — Здрав и ты будь, Матвей Антонович.

— Спасибочки! Варька щас завтрак принесёт, подкрепись. И Чернавка скоро придёт, будет учить тебя ходить.

— Учить ходить?! — удивился больной.

— Она сказала, кто долго лежал, ходить разучивается и заново учиться надобно, как дитю малому, — улыбнулся в густую бороду Матвей.

Рвач с подозрением посмотрел на хозяина, но тут вошла Варвара с миской дымящихся жирных щей.

— Потрапезуй, Ефим Матвеевич! — Поставила у изголовья миску, положила краюху свежего ноздреватого ржаного хлеба и большую деревянную ложку. Чтобы не смущать больного, Матвей с Варварой вышли. Хотя могли и остаться — Рвач был не из стыдливых.

Когда пришли Чернавка с Матвеем, Рвач уже закончил трапезу.

— Поправляешься? — спросила старуха, пристально всматриваясь в глаза Рвача и точно ловя затаившиеся в них искры злобы и ненависти. Бросила острый взгляд и на Матвея и многозначительно покачала головой. Вздохнула: — Поди, залежался ты, Ефим Матвеевич. Надо начинать ходить. А ну-ка, пробуй подняться. — Она взяла Рвача за руки и потянула на себя. — Подмогни, Матвей Антонович.

Матвей схватил Рвача под мышки и потащил с постели.

— Ой, ой, голова кругом! — застонал больной.

— Во! Я и говорю — залежался! — проворчала Чернавка. — А те уж домой пора. Ставь его, Матвей, ставь!

— Не могу! Упаду! — повис на хозяине Рвач.

— Не упадёшь, — хмыкнула Чернавка и отстранила Матвея: — Пущай сам.

Рвач постоял немного, растопырив руки и расставив ноги. Потом зашаркал по полу и добрел до стены. Опершись о стену, отдышался и проделал путь в обратном направлении. Присел на лавку, отдохнул и снова встал...

Через два дня Рвач попросил свою одежду и вышел наружу. На дворе была зима, и белизна снега ослепила его. Рвач зажмурился и долго стоял с закрытыми глазами...

С хозяевами гость был не особо разговорчив. На вопросы отвечал «да», «нет» или самыми краткими фразами, а в основном молчал. Его не покидала мысль о возвращении в Воргол и мщении.