— Ладно, Данилушка, ешь...

Пока князь ел наваристые щи, Любима принесла миску каши, политой топлёным свиным жиром, с кусочками сала и золотистым пережаренным луком.

Наевшись, Даниил вытянулся в блаженстве и мгновенно уснул.

«Намаялся, бедолага», — думала Любима, вглядываясь в его исхудалое лицо. Она хотела потрогать его мягкие шелковистые волосы и уже протянула было руку, но испугалась и отдёрнула. Собрала посуду, смахнула крошки и вышла.

Князь Даниил поправлялся и в один из дней, хотя и с трудом, поднялся и, пошатываясь, вышел на улицу. Яркое солнце неожиданно вспыхнуло и затуманило глаза. Ноги Даниила задрожали, и он чуть не упал, опёрся о ствол ближайшего дерева. Наконец вдохнул полной грудью воздух, напоенный запахами цветов и трав. В уши назойливо, но приятно лезло разноголосое пение пернатой вольницы.

Даниил ещё немного постоял, потом осторожно сделал один шаг, другой и вошёл в лес. Чуть прошёл — и устал. Снова опёрся спиной о ствол берёзки. Поднял голову: меж листвы проглядывало голубое искрящееся небо. И так ему стало и весело, и тоскливо одновременно. Весело от того, что снова увидел небо и почувствовал возвращающиеся силы, а тоскливо от новых воспоминаний о доме. И вдруг услышал звонкий девичий крик:

— Да-ни-луш-ка-а-а!

Князь повернулся и встретился с испуганным взглядом Любимы.

— Данилушка, как ты меня напугал!.. — И внезапно она подбежала и обняла его, прижалась дрожащим телом. Но тут же, опомнившись, отскочила, в смущении опустила глаза.

— Как ты напугал меня, Данилушка. Чуть не померла со страху, подумала, кто напал на тебя и в лес уволок...

— Ну что ты, милая? Куда я денусь?

Прибежали и запыхавшиеся Олень с тремя мужиками, вооружённые кольями. Олень внимательно оглядел князя с ног до головы:

— Живой!

— Живой, — подтвердили и мужики.

— Так что ж ты визжала как недорезанная?! — повернулся Олень к дочери. — Всю слободу перебаламутила!

— Да я думала...

— Думала-думала! — буркнул Олень. — Пошли домой.

— Пойдём, — кивнул князь. — Пойдём, Любимушка...

Долго терпел Порфирий, искоса поглядывая на Козьму. А вот Прохор не унимался: делал страшные глаза и всё кивал на подозреваемых в измене. И когда проплыли мимо устья Оки, Порфирий подозвал к себе Козьму и Фому. Подошли и ещё несколько ушкуйников.

— Ну что, Козя? — прищурился атаман. — Иудины серебреники пересчитал?

Козьма мгновенно вспотел.

— К-какие с-серебреники, П-пантелеич?!

— Слыхали? — шутовски всплеснул руками Прохор. — Он не знает какие, нехристь поганый!

— А ты не поп, чтоб меня нехристем обзывать! — затравленно ощерился на знахаря Козьма. — Сам-то дюже заповеди Христовы блюдёшь, душегуб новоторжковский?

— Это я-то душегуб? — опешил Прохор. — Может, я и душегуб, но православных не предавал и на христиан с разбоями не ходил. Да-а, ушкуйничаю, но хожу по этому делу только во всякие биляры да сараи, а ты православных единородцев грабил в Костроме и Великом Устюге, чуть не до Белого моря дорыскивал. И посейчас бы грабил и убивал христиан, кабы мы с Порфирием тебя к себе не забрали. Но как волка ни корми, всё равно в лес глядит. Вот и глянул ты щас в лес, князя решил продать басурманам! Кто из воеводиных шнырей к тебе подходил? Что шептал, а?

— К-кто п-подходил? — ещё сильнее смутился Козьма. — Н-не знаю я н-никого!..

— Ах, не знаешь... И ты, Фома, тоже не знаешь? — резко обернулся Прохор.

— Я возля Пантелеича стоял и никого не видал! — испугался Фома.

— Ты с Козьмой на берег плавал, — заявил Прохор. — Вы там с Никодимом сговорились, и Никодим навёл на нас татар и воеводу. И про князя Никодиму вы сообщили.

— Не видал я никакого Никодима! — завопил Фома. — Козьма один с ним разговаривал...

— Хватит брехать! — рассвирепел Порфирий. — О чём они болтали? Отвечай, сучонок!

— Ей-богу, не слыхал! — перекрестился Фома. — Они в избе гутарили, а я в лодке сидел.

— Об чём с Никодимом гутарил? — снова повернулся Порфирий к Козьме.

— Как приказывал, об татарах.

— И что он сказал?

— Что татаров нету.

— А откудова они с воеводою на ушкуе появились?

— А я почём знаю! Никодим сказал: можно плыть спокойно, досмотру не будет.

— А почему ж был?

— Не знаю!

— К борту его привязать! — велел Порфирий ушкуйнику по имени Калистрат. — И глаз не спускать!

— За что, батька?! — взмолился Козьма. — Я твой приказ выполнял, а что Никодим напутал, так с него и спрос!

— Раскосый татарин тебе батька! — прошипел Порфирий. — Доберёмся и до него. — И, не глядя больше на Козьму, пошёл к корме.

Фому тоже привязать? — догнал его Прохор.

— Я думаю, Фома тут ни при чём, — пожал плечами атаман. — Просто присмотри за ним.

— Ладно, присмотрю, куда ему деться...

Плавание вверх по Волге продолжалось. Вечерело.

С запада навстречу ушкую подул лёгкий ветерок, а потом стал усиливаться. Покрасневшее солнце несколько раз выглянуло на восточном краю из-за стены облаков, обласкало воду ярким серебром и нырнуло в ночлежку. Сначала серый, а потом и чёрный мрак окутал землю. С каждой минутой ветер усиливался, поднимая волны и бросая их на борт ушкуя. Сверкнула ослепительная молния, с треском и раскатами прогремел гром. Хлынул проливной дождь, и с силой рванул порывистый ветер, подняв огромную волну, на которой ушкуй сначала взмыл вверх, а потом рухнул вниз, зачерпнув пенистой воды.

— К берегу! — неистово заорал атаман. — Гребите, братцы, утонем!..

С неимоверными усилиями гребцы стали разворачивать ладью поперёк реки, стараясь направить её в сторону берега. Но ушкуй не слушался, повинуясь только напору волн. Его швыряло туда-сюда, он черпал воду, и уже нельзя было понять, где берега, а где плёс.

— Вычерпывай воду!.. — кричал Порфирий, сам орудуя черпаком.

Был момент, когда казалось, что спасения нет. Рёв воды, вспышки молний и раскаты грома — всё смешалось и казалось преддверием гибели. Но паники не было: ушкуйники, отчаянно ругаясь, продолжали бороться со стихией. И вот ладья опять поднялась на такую высоту, что у всех дух захватило, а потом сверзилась вниз, набрала воды и... вдруг застыла. Ушкуйники кубарем покатились к корме, и... И кто-то крикнул:

— В берег воткнулись!

Другой радостный голос:

— Мы на берегу!

— Все с ушкуя! — скомандовал Порфирий. — Калистрат, отвяжи Козьму!

Атаман, наперекор бушующему ветру и льющим, казалось, отовсюду потокам воды, дожидался, пока соратники покинут судно. Рядом с ним стоял Прохор. Ушкуй уже почти обезлюдел. К Порфирию подбежал весь мокрый Калистрат и хриплым, захлебывающимся голосом прокричал:

— Нету! Козьмы нету!

— Как нету?! А где ж он?.. А где Фома? — повернулся атаман к Прохору.

— На берегу небось! — пожал плечами тот и спрыгнул с борта ушкуя. — Щас найду!..

Буря затихла. Ветер почти угомонился. Ушкуйники стали искать дрова и разжигать костры, чтобы обсушиться и согреться, а Прохор и Калистрат все искали Козьму с Фомой. Все ушкуйники были на месте, кроме этих двоих.

— Ну что? Утопли? — спросил Порфирий.

— Должно быть, — согласился Калистрат.

— Козьма живуч как пёс, — возразил Прохор. — Да и Фома, гад, шустрый. Могли и сбежать.

— Если сбежали, дело худо, — нахмурился Порфирий.

— Надо как-то князя упредить об опасности, — без слов понял его Прохор.

— А как упредишь?

— Надобно мне коня найти и скакать в Керженец.

— Да где ж тут коня найдёшь? И где мы вообще щас?

— Не знаю, — развёл руками Прохор. — Не понять. Рассвета дожидаться надо.

— Вот нелёгкая!.. Калистрат!

— Что, Порфирий Пантелеевич?

— Бери пару человек и порыскайте по берегу. Узнайте, где мы есть, и, может, коня добудете...