Поэта покорил, полонил навечно скрытый под земными толщами доисторический мир, в котором была великая жизненная мощь. Он чувствовал, как в его вены вливаются звуки прошлого Мексики, как смешиваются они с его дыханьем. И понял, что ему начертано выразить все это поэтической строкой…
У себя на родине, в своем доме в Исла-Негра, поэт, упершись локтями в стекло огромного, во всю стену, окна, станет думать, что птицы, кружащиеся над океанской водой, когда-нибудь долетят до «берегов отважной Мексики… последней магической страны в мире…». Он обращает к птицам напутственные слова о далекой земле, и ему хочется, чтобы они тотчас «устремились к ярким краскам, к хрустящей синеве индиго, / и свой букет полета разметали / на землях мексиканской Калифорнии…».
1 сентября 1943 года над аэропортом Бальбуэна летели сочные голоса мексиканских пейцов-марьячи, которые пришли проводить своего товарища, поэта, чьи стихи уже переложили на музыку в их стране. Они не забыли, что именно Неруда написал в Мексике «Малую ораторию» памяти мексиканского композитора Сильвестре Ревуэльтаса. Нет, чилийский поэт никогда не пел, как марьячи, на площади Гарибальди, но эти труженики, эти неутомимые певцы, авторы бесконечных «маньянитас», почитали его талант и искренне причислили его к своему цеху. Напоследок марьячи исполнили для поэта песню «Ласточки».
87. Восхождение к истокам
Едва самолет приземлился в Боготе, на борт поднялся чиновник из протокольного отдела Министерства иностранных дел Колумбии. Он совершенно неожиданно предстал перед Нерудой — весь в черном, в шляпе из тонкого велюра — и обратился к нему с поистине наполеоновской фразой: «Вас ждут четыреста поэтов».
Однако у Неруды не появилось ассоциации с египетскими пирамидами. Он вспомнил о четырех сотнях слонов из стихотворения Рубена Дарио. «Четыреста? Да что же я буду делать среди такого количества поэтов?»
Полусонные с виду глаза Неруды зорко подмечали все вокруг. Он уже давно вынашивал план создания поэмы-симфонии об Америке. И увидел, что на карте то место, где Латиноамериканский континент соединяется-разъединяется тонкой перемычкой, похоже на осиную талию. В один из дней Неруда воздаст должное памяти Васко Нуньеса де Бальбоа и скажет проникновенное слово о незаживающей ране Панамского канала, с которым он встретился при первой посадке самолета, увозившего его в Чили.
Вторая посадка — город Богота, по ставшему расхожим определению, Афины Латиноамериканского континента. Человек в черном сказал истинную правду. Никогда еще в аэропорте Течо шум вертолетов не сливался с таким множеством голосов поэтов. Все поэтические поколения собрались там в ожидании этого «священного животного», этого «легендарного льва». Тем же вечером они снова увидели друг друга в парадном зале особняка, который занимал консул Чили — поэт Хуан Гусман Кручага. Среди приглашенных — Хорхе Саламеа, Леон де Грейф, Хорхе Рохас, Герардо Валенсиа, Хосе Уманья Берналь, Карлос Мартин, Дарио Сампер, Хайме Посада, Фернандо Чарри Лара… Позже Эдуардо Карранса со всем красноречием напишет об этих волнующих минутах: «Среди нас был великий поэт, великий брат, наш волшебный учитель и наш отец!» Карранса упомянет и Дарио, и Верлена, «небесного лироносца». Но наш «лироносец», спустившийся в Боготу с заоблачных высот, полностью принадлежал земле. Он был настолько земным, что на несколько дней успел разделить колумбийских литераторов на два лагеря.
Голова высокого гостя послужила мишенью для пальбы, которую открыл Юпитер-громовержец — консерватор Лауреано Гомес. Он бил в Неруду из пушек со страниц своей газеты «Сигло». Бил с упоением профессионального убийцы. Неруда чувствовал, как в его груди закипает настоящий вулкан, из которого вот-вот вырвется лава и сметет все это ядовитое злоречие… Еще до приезда нашего поэта — об этом ему рассказали колумбийские друзья — газета «Сигло» на протяжении месяца публиковала редакционные статьи, направленные против него. И все эпитеты, все извивы стиля едва скрывали бешенство. В этих статьях не было и толики правды.
Нападки на Неруду служили лишь прикрытием, вернее, предлогом для коварного Лауреано Гомеса, старавшегося всеми правдами и неправдами выбить почву из-под ног тогдашнего президента Колумбии Альфонсо Лопеса. Но схватка, разумеется, не выходила за пределы литературы, ибо идейные противники принадлежали к литературному миру. Каудильо вражеского стана предпринимал яростные атаки против группы поэтов, именовавшей себя «Камень и небо». Члены этой группы мало думали о небесах и буквально забрасывали каменьями приверженцев Лауреано Гомеса. Неруда недолго хранил молчание. Он обнажил свое перо с зелеными чернилами и написал в ответ клевете целый цикл «Сонетов возмездия».
Путь Пабло Неруды в Чили был насыщен событиями. Случилось все, что только могло случиться. Поэт возвращался на родину более двух месяцев. Если учесть, что он летел самолетом, его остановки в разных городах были весьма продолжительными. Неруде хотелось осмыслить, понять сердцем латиноамериканскую землю. У него были на то серьезные основания. Он понял, как мало знает о Латинской Америке. Понял, что настал час постигнуть ее удивительный мир. В свое время чилийский поэт «плашмя свалился» на землю Востока. В Испании в его глаза било слепящее пламя войны. Потом он оказался в Буэнос-Айресе. И только в Мексике поэта потрясла, ошеломила встреча с почти неведомой ему Америкой. Он почувствовал, что в долгу перед ней, что никогда не пытался распознать ее глубинный смысл… Вот почему по приезде в страну, которая в доколумбово время была великой империей, Неруда решил непременно увидеть Куско и Мачу-Пикчу. И это была долгожданная счастливая встреча. Мексика стала для него той благодатной почвой, где в нем вызревало ощущение, убеждение, что под его ногами лежит огромный погребенный мир, а он, ступая по земле, не имеет об этом мире почти никакого представления. Поэту открылось, что там, под землей, прячутся корни, истоки — его собственные и всех латиноамериканских народов, от которых он неотторжим…
Поездка Неруды по перуанской земле, не примечательная никакими внешними событиями, обрела в дальнейшем великий смысл. Если Боливар назвал немецкого ученого Александра Гумбольдта вторым открывателем Америки, то Неруда, по утверждению многих, — второй открыватель Мачу-Пикчу. Хираму Бингему{111} это стоило больших трудов, нежели Неруде, но открытие поэта совершалось в мире духовных ценностей.
Сохранились фотографии, сделанные Делией дель Карриль, где Неруда в рубашке с короткими рукавами, с курткой, перекинутой через руку, снят на фоне города-крепости. На первый взгляд никакой торжественности, никакого пафоса. К тому же общеизвестен «антиторжественный», заземленный ответ Неруды на «торжественный» вопрос: «Какое чувство возникло у вас, поэта, при встрече с далекими столетиями?» — «Я почувствовал, что это самое подходящее место, чтобы съесть хорошую порцию асадо{112}». Много позже поэта спросили, действительно ли он позволил себе такую шутку. Неруда неуверенно сказал:
«Не помню, говорил ли я это. Но быть может, когда человек цепенеет перед таким грандиозным и загадочным творением, перед памятником вечности, а ему в эту минуту задают вполне ординарный вопрос, то, как бы из внутреннего протеста, он неосознанно выбирает нечто самое обыденное, чтобы утвердить свою земную сущность».
Многие события Неруда почти сразу переводил на язык поэзии. Он жил ими, пропускал их через сердце, а спустя минуты, часы, писал стихотворение. И эти стихотворения рождал какой-нибудь разговор, шелест тополей, неожиданное человеческое лицо, смерть друга. Казалось, поэт обладает почти мгновенной поэтической реакцией. Но в случае с Мачу-Пикчу все было иначе. В душу поэта, похоже, запало зерно, и оно прорастало медленно, долго, упорно. Два года прошло, прежде чем этот поэтический цветок пошел в рост.
