Нет, Пабло вовсе не узрел таинственного ореола над головой странного человека, а просто-напросто узнал своего дядю — Орландо Массона, владельца газеты «Маньяна».
К Неруде гораздо раньше, чем к Хувенсио Валье, пришло понимание того, что они поэты, хотя именно Хувенсио написал, что —
«…человек и поэзия рождаются одновременно… В нас изначально есть это неизъяснимое горение, оно — внутри, будто в особой капсуле. Я знаю Неруду с самого детства, и, хоть в ту далекую пору трудно было провидеть, что со временем он станет огромным поэтом, я все же всегда ощущал в нем какую-то особую трепетность, что-то присущее ему одному, делавшее его непохожим на остальных.
Вокруг него было какое-то магнетическое поле, может, сторонние люди этого не замечали, но на меня оно оказывало явное и сильное воздействие. Наверно, это была сама поэзия. Я отошел от многих сверстников и сблизился с Нерудой. Мы стали верными друзьями. Его таинственное внутреннее свечение притягивало, и с ним всегда было хорошо. Наши школьные товарищи неслись куда-то гурьбой, прыгали, галдели вокруг нас, а мы могли, не замечая времени, часами приглядываться ко всякой малости на земле — к листку, к насекомому, к любой едва заметной щербинке. В часы этой прекрасной дружбы безмолвно сотворялась поэзия».
Неруда и Хувенсио, вовсе не задаваясь такой целью, создали настоящее исследование психологии ребенка-поэта, внеся этим ценный вклад в литературу. Но, помимо всего, это была как бы и компенсация за их детство, где в первую очередь ценилась сила, ловкость, и потому оба не раз испытывали чувство какой-то неполноценности. Хувенсио, правда, оспаривает представление о ребенке-поэте, который не играет, как другие, не ссорится, не затевает драк. Он четко говорит:
«Мы отнюдь не казались излишне серьезными, углубленными в себя. Наше детство протекало совершенно естественно. Мы постоянно что-то придумывали, чем-то загорались. Но никогда не одерживали верх в „кричалках“, в беге наперегонки. Нас обгоняли все кому не лень. И нам ничего не оставалось, как укрыться на нашей „территории“, в чудесном мире мечты, где мы всегда были первыми, а значит, бесспорными победителями».
Неруда видит свое детство точно таким же. Когда школьники устраивали битву желудями, он всегда в ней проигрывал. Застынет вдруг и следит изумленно за полетом прекрасного желудя — какая зеленая, глянцевая дуга! — пока это чудо красоты не попадет ему в голову. Кто не испытывал на себе резкий, как выстрел, удар желудя, представить не может, до чего это больно!
8. Сон?
Казалось, что это только снится… Сон ребенка? Он не помнит, сколько ему было лет. Они с отцом едут в поезде, не грузовом, а пассажирском, ночном. Какое событие! Он вместе со взрослыми уплетает жареного цыпленка и свиной рулет. Отца узнают все железнодорожники, даже машинист и кондуктор. Маленький Неруда слышит их тихую беседу. Чуть заметно подрагивает на столике возникшая откуда-то бутылка вина. Мальчика спрашивают, куда он едет. Нет, вовсе не в Сантьяго… И не в Консепсьон. Он, по правде, не знал куда. Но у папы какое-то срочное дело. Мальчику очень нравится поезд, хотя в вагонах третьего класса нет бархата. Ни зеленого, ни красного, никакого вообще. Но причем тут бархат, когда так приятно вслушиваться в мерный перестук колес, в дремный отзвук деревянных шпал — трик-трак, трик-трак, — в то, как поезд говорит: «Эльесер Рикардо, Эльесер Рикардо, Эльесер Рикардо». Приятели отца курят крепкий табак. Вечереет. Мальчик следит, как в густеющих сумерках исчезают за окном деревья, поля. Когда ночь стирает все, что можно разглядеть снаружи, он начинает присматриваться к пассажирам в вагоне… Слепой человек затянул танго. Приятель отца подсвистывает ему. Неруду клонит в сон. «Это у тебя с непривычки», — говорит тот, что так хорошо насвистывал танго. «Нет, — гордо отвечает мальчик, — я привык к поездам». Отец одобрительно кивает: «Мой постоянный спутник. Истинный сын железнодорожника, оттого и растет молодцом». «Как жаль, что помялся воскресный костюм», — мелькнуло в голове Рикардо, но он не пай-мальчик, а настоящий путешественник. Надо побороть сон. Уткнувшись носом в окошко, он шумно выдыхает воздух и выводит на запотевшем стекле свои инициалы. Не зря раньше других выучился читать и писать. Снова дышит ртом прямо в стекло. Но тут голос отца: «Подъезжаем!»
Сразу расширились ноздри, повлажнели губы. Слишком разволновался? Да нет, просто не терпится скорее сойти с поезда. «А кто нас встречает?» «Никто», — говорит отец. Но сын пристально смотрит сквозь слабый свет фонарей на перрон. Неправда, их встречает старый знакомец — дождь. Здесь, в Сан-Росендо, льет как из ведра. На выстуженном неприглядном вокзале народу всего ничего. А ведь это настоящий железнодорожный узел, и отсюда уходят поезда в Сантьяго. Люди отогреваются в маленьком привокзальном ресторанчике, где продают сандвичи с утиным паштетом и другую дешевую еду; ее готовят тут же на глазах. Но отец ведет его в сторону от ресторана. Да и есть совсем не хочется. Снится ему или не снится, что ему хочется спать, что они уехали из дождя и снова приехали в дождь глубокой ночью? И теперь под непрерывным дождем идут и идут квартала два, а может, и больше… Ну и что тут такого? Ведь он всегда, всю жизнь ходит под сеевом воды! Ему кажется, что они шагают слишком долго, потому, наверно, что очень холодно, хочется спать, да и башмаки совсем мокрые. Наконец отец останавливается перед какой-то дверью. В робком свете маленькой лампочки едва проступает надпись, выведенная белыми буквами: «ПАНСИОН». Удивительно — отец вынимает из кармана ключ и уверенно, по-хозяйски открывает дверь, будто входит к себе домой. Тут же появляется высокая светлоглазая женщина в накинутой на плечи шали. Она моложе матери. Не сказав мальчику ни слова, просовывает руку под его рубашку и ахает: «Он весь вымок!» «Хоть выжимай», — бормочет отец, слегка кивнув высокой женщине. Она ласково проводит рукой по шее мальчика, по спине, по его мокрым волосам. «Пошли, я тебя переодену», — говорит незнакомая сеньора и берет его за руку. Она усаживает мальчика на стул, раздевает догола, заворачивает в простыню и уходит. Через минуту возвращается с ночной рубашкой. А он уперся: «Это для девочек!» Не хочет надевать рубашку. «Ну не будь глупеньким!» — ласково увещевает сеньора. Речь у нее четкая, она будто не выговаривает, а чеканит слова. «Надо же, — спохватывается мальчик, — сижу совсем голый, а думаю о том, как странно говорит эта женщина». А она меж тем силится надеть ему рубашку через голову. Труднее всего получается с рукавами. Все-таки настояла на своем, справилась, с силой вытащила его голову за уши. Он отбивался, как мог, но напрасно. А потом и вовсе затих, когда она сказала, что в этих рубашках спят все малыши и малышки. Почему она не говорит «девочки» и «мальчики»?
Потом женщина снова ведет его за руку в соседнюю комнату. Позади них отец. В комнате две кровати. На одной крепко спит совсем маленькая девочка. Она точно в такой же рубашке, какую напялила на него сеньора, так странно выговаривающая слова. У девочки огромные ресницы. На этой большой кровати она похожа на темноголовую птичку, спрятавшуюся в белой-белой клетке. Видно лишь ее лицо и край плечика. Девочка спит, закусив уголок простыни. Одна рука — поверх одеяла, все ноготки у девочки обкусаны. По оконному стеклу барабанит дождь. Кто-то требовательно стучит в дверь, и сеньора идет в прихожую. Теперь маленькому Неруде совсем не хочется спать. И куда подевалась сеньора? Пока ее нет, мальчик спрашивает отца: «Почему она говорит не так, как мы?» «Потому, что она — каталонка», — отвечает отец. «Каталонка? А что это такое?»
Женщина возвращается в просыревшую комнату и говорит: «Сегодня ты будешь спать здесь, вместе с твоей сестренкой. Ты ее люби!»
Он вопросительно смотрит на отца. Тот молча отводит взгляд. А на другой день они уже не вдвоем, а втроем с сестренкой уезжают в Темуко. Всю жизнь Неруда спрашивал себя: «Это был сон?»
