Настала пора путешествий. Он снова проехал через Гватемалу. Некоторое время жил рядом с Жоржи Амаду в замке Добржиш под Прагой. Оба они пользовались гостеприимством Союза писателей Чехословакии. Друзья говорили о своем изгнании. Бразильский писатель, чьи романы овеяны духом родной Баии, как и Неруда, переживает сейчас бурный период. И тот и другой жадно ловят любую новость оттуда, издалека. До Неруды доходит печальная весть: умер Генеральный секретарь Коммунистической партии Чили Рикардо Фонсека, который и организовал побег поэта через Кордильеры совсем незадолго до смерти. «Мы оба, и он, и я, / вышли из бесприютной Фронтеры, / и меж двух ураганных порывов ветра / сошлись под одною крышей, / встретились у огня, / зажженного им от жаркого пламени, / что полыхало в его груди».

В Индии Неруда встречается с Неру. В 1950 году участвует в работе Второго конгресса сторонников мира в Варшаве. Получает Сталинскую премию. Он объездил почти всю Европу и теперь отправляется в Азию.

Он ведет постоянные записи о своих путешествиях, можно сказать, как журналист, но книга «Виноградники и ветер» не путеводитель в стихах; поэт заинтересованно всматривается в жизнь двух континентов. При этом рассказывает о виденном в строго хронологическом порядке. Начнет он новую книгу с того, чем кончил «Всеобщую песнь»: вспомнит о переходе через Кордильеры верхом на лошади, чьи копыта ступали по тысячелетнему ковру перегноя, о том, как трудно продвигался по сельве, где птицы никогда не видали людей, где «пробегали лисы, сверкая электрическим хвостом»[144]. Шипы терзали его плоть на этом крестном пути, он врубался топором в тело преградившего ему дорогу дерева. Но одолел он переход только потому, что в трудную минуту другой человек шел рядом. Ему помог человек, и только человек.

Так он сумел добраться до Флоренции с ее Арно, совсем не похожей на Ориноко и на дикие горные потоки Кордильер. Только поэтому смог переступить порог Палаццо Веккио. Он сравнивает реки своей родины с желтыми водами Дуная в Румынии. Дома все такое необузданное, а здесь, наоборот, прирученное, проржавевшее за долгие века, как Карлов мост в Праге. Но здесь с ним говорит Юлиус Фучик, улыбающийся Юлиус Фучик.

Теперь уже можно было называть свое настоящее имя. Можно было не прятаться, открыто встречаться с друзьями. Позволять себе дурачиться на людях. Неруда едет к Пикассо в Вальорис. Там, в мастерской, несутся галопом маленькие керамические кентавры. А еще немного спустя он оказывается на даче у «лохматого» человека, а потом советует всем: «Если хочешь узнать что-нибудь о жасмине, / письмо… напиши…»[145] Эренбургу.

Американский скиталец беседует с Европой. Он просит не закрывать перед ним двери.

Завтра рано утром он отправится в Азию. Потом вернется к берегам Балтики. И будет просить разрешения приехать в страну, которая не дает ему права на въезд, — в Испанию. А эта страна необходима ему как воздух.

Он будет воспевать «то, что видел на русской просторной земле», рассказывать, как «меняется история» и как он едет в поезде «по осени сибирской»[146].

Он путешествует по Монголии, где «родину свою узнал: Великий Север Чили», где увидел «песчаные холмы» и «слушал свирепый ветер Гоби»[147].

Он смотрит на карту, и за каждым названием перед ним встает страна. У многих из них культура и свобода не в чести. Греция, роза Праксителя в листьях аканта, залита кровью собственного народа.

Как-то он проснулся и увидел из окна Берлин, перемолотый жерновами войны. Но Неруда увидел и народ, который ранним утром выходил из ада, чтобы восстанавливать страну из руин, будто снова наступала весна.

Поэзия Неруды полемична, он выражает свои мысли четко, в открытую. Где бы он ни оказывался, родина неизменно была с ним. Стихотворением «В моей стране весна» он декларирует свою общность со всем живущим: «Но если в Лоте дождь идет, / то дождь идет и надо мною… / Зерно Каутина прорастает сквозь меня. / Араукария есть в Вильярике у меня. / Есть у меня песок на севере далеком. / Есть золотая роза в Сан-Фернандо»[148].

В те годы шла война в Корее. Все в мире взаимосвязано: «Те, кто сравнял с землей Никарагуа, те, кто отнял Техас, те, кто унизил Вальпараисо, те, кто грязной лапой сжимает горло Пуэрто-Рико, явились в Корею…»

Не стоит думать, что в этом простом перечислении проявляется наивная прямолинейность. Неруда ненавидит имперскую политику, но он ощущает при этом и свое родство с англичанами, с теми, кто проникает в тайное тайных, — с «Шелли, поющем о дожде».

«Сожженный свет» — это роза для Вьетнама. Поэт просит мира для страны самоотверженных героев, где лианы и тростниковые заросли колеблет ветер, напоенный и нежными ароматами, и запахом смерти.

Еще одной стране принадлежит любовь Неруды — Португалии. Но попасть туда он может лишь тайно. Глядя с моря, он видит «порт небесного цвета», но понимает, что «за ставнями… патрулируют траурные тюремщики», что «завещанная… Камоэнсом нежно поющая золотая цитра» забыта. Неруде хочется спросить рядового португальца: «Знаешь ли ты, где держат Алваро Куньяла^{127}?»[149]

Неруда знал, что существуют по меньшей мере две Франции. Ему, который проглотил Рабле, «как помидор», весьма вежливая дама в полицейской форме предложила сигареты и — выдворила из страны. Не помогло ни то, что он почтил память Шарля Орлеанского, ни то, что Рембо много лет назад нашел прибежище в его доме. Неруду вышвырнули, несмотря на орден, врученный ему графом де Дампьером. Во времена «холодной войны» такой замороженный десерт был не в диковинку.

Неруда понимал, что его французские друзья страдают из-за этой истории больше, чем он, особенно Арагон и Элюар, которого Неруда еще в Мехико, можно сказать, сосватал с его последней любовью — Доминик. Он не успел закончить «Виноградники и ветер», когда из Франции была получена скорбная весть, еще сильней омрачившая разлуку с этой страной: скончался Поль Элюар. «Сколько всего должно произойти на земле, / сколько утечь времени, / чтобы родился человек». Позднее Неруда скажет: «Его дружба была для меня хлебом насущным, в его нежности, ныне утраченной, я нуждался каждый день. Никто уже не сможет дать мне то, что он унес с собой, его действенная любовь была в моей жизни самой большой драгоценностью».

В «Виноградниках и ветре», как и во всех других книгах Неруды, есть страницы, посвященные дружбе — чувству, которое он высоко ценил всю жизнь.

О его тайной любви к Матильде я узнал не от самого Пабло, а от его друга Назыма Хикмета, турецкого поэта, письмо которому Неруда попросил меня передать. Назым был удивительный человек. Они познакомились, когда Назым только что вышел на свободу из долгого кошмарного заключения в тюрьмах своей страны, и первое, что он сделал, — подарил Неруде свою вышитую золотом рубашку. Сколько же пришлось ему выстрадать! Он так описывал землю, откуда был родом: «…головою осла, / что галопом примчался из далекой азиатской пустыни, / припадает она к Средиземному морю…» Он родился в Салониках в 1902 году, в старинной знатной турецкой семье; писать начал с детства, участвовал в революционном движении; в 1921 году уехал в Москву, где поступил в Университет народов Востока. Назым вернулся в Турцию в 1928 году; член коммунистической партии, он постоянно находился либо в подполье, либо в тюрьмах. В 1951 году он эмигрировал. Назым Хикмет был величайшим поэтом Турции и одним из самых крупных поэтов мира. Неруда хочет, чтобы облик Назыма не был забыт: «Он высок, / словно башня, / мирная башня средь зеленых лугов, / а вверху / горят два окна, / излучают свет Турции / эти два глаза». В 1952 году в Пекине я вместе с Хикметом ждал самолета, и он спросил меня, как поживает Росарио. Заметив мое недоумение, Назым рассмеялся так, как умел смеяться он один. Пабло говорил, что видеть, как смеется Назым, — намного лучше, чем смеяться самому.