Никогда еще в Чили не было такого замечательного кандидата. Страна заслужила такого Руководителя, который открыл ей ее собственную сущность и, как никто другой, способствовал созданию целостного образа прекрасного народа, призванного воплотить великие мечты человечества. Своей поэзией Неруда создал нерудовскую Чили. Эта страна вся еще была в будущем. Кандидат опередил свое время. То еще не был его президентский час. Он действительно заслужил его, но пережить — не пережил. Кроме того, он и с самого начала знал, что участвует в первом этапе грандиозной эстафеты. Он хотел бы передать факел единственному кандидату, когда все участники забега пришли бы к единодушному решению поддержать кандидатуру левых сил. Когда этот, потребовавший много трудов процесс достиг кульминации, удовлетворенный Неруда вручил свой факел Сальвадору Альенде. Он не только исполнил свой долг, он отдал все силы ради триумфа нашего общего знаменосца.

Самое время вспомнить о его происхождении. Неруда хотел бы жить очень долго. «Сто два года между Парралем и смертью / прожил мой дед дон Хосе Анхель Рейес, / достойнейший кабальеро-крестьянин, / с клочком земли и избытком детей. / Я вижу его, столетнего, снежного, / его древняя борода была синей, / а он, чтобы увидеть, как я расту, / садился в поезд и в третьем классе / трясся от самого Каукенеса. / Дон Хосе Анхель, бессмертник, ехал на юг, / чтобы выпить со мною рюмку, — последнюю, — / он столетней своей рукой поднимал / вино, дрожавшее, точно бабочка»[209].

Это стихотворение вошло в новую книгу «Всё еще». Почему «Всё еще»? Потому что это ответ глупцам, всегда болтавшим, что поэт кончился, что ему уже не о чем говорить. Однако Неруда «всё еще» нас беспокоит, Неруда «всё еще» пишет, Неруда «всё еще» совершает открытия. Ему хотелось бы прожить столько, сколько его дед, Хосе Анхель, чтобы делать и дальше свою работу.

Стихотворение, открывающее сборник, называется «1971». В самом его начале поэт возвращается в Арауканию своего детства. Она всегда будет влечь его сердце. Если встретите расколотый камень — он частица поэта. «Если встретится на пути / ребенок, ворующий яблоки, / или глухой старик, / играющий на аккордеоне, / помни, что я — / ребенок, старик и яблоки»[210]. Этот человек уже ощущает симптомы старости, но он все еще хочет восславить «свежесть дня, юность росы и утро мира».

Стихи сочинены. Книга только что написана. И вот он уже в новой «скачке». Он борется с тенью и с самим собой. «Огромных усилий» стоило ему «Светопреставление» — целых 280 страниц. Это разговор с XX веком. «Камо грядеши?» К божественной революции? Это век бомб, «вспыхнули люди, насекомые, рыбы»[211]. Век войн, век исчезнувших бесследно людей. Но Неруда родился именно в этом веке. Он его гражданин. И был свидетелем всего происходящего. Он и наслаждался, и страдал. Его ранила смерть Че. Он прошел его путями. Познал его одиночество, носивший его ветер, его преображение. Люди своего века, они оба «звездочеты». Еще ребенком Неруда научился разглядывать осколки бутылочного стекла, собирать гнутые гвозди: он хотел вернуть прозрачность стеклу и жизнь металлу. Но больше всего он любил воздушных змеев с трепещущими хвостами, этих обвенчанных с небом комет. Он определяет самого себя как поэта-работягу, искателя редчайшей розы, влюбленного в зверей, друга лошадей и собак. Двадцатый век был веком освободительных революций и революции освобожденного от всех запретов пола.

Он говорит о своих любимых писателях. «Поет Кортасар свою молитву / под аргентинской беспомощной тенью / в своей церкви изгнанника». Здесь есть стихи, посвященные Хуану Рульфо из Анауака, Карлосу Фуэнтесу из Морелии, Мигелю Отеро с берегов Ориноко. Есть стихи, посвященные Сабато, ясному и подземному; Онетти, залитому лунным светом. Стихи, посвященные парагвайцу Роа Бастосу и, конечно же, Гарсиа Маркесу, этому вулкану, извергающему сны, как вулкан извергает лаву.

Этот век — трагический, век обездоленных, век изгнанников. Он хотел бы жить сто лет — жить и петь свой век.

Неруда любил Матту^{148}, а Матта любил Неруду. В книге «Никарагуа, беспощадно-нежный край» Кортасар пишет, как однажды, когда он приближался к Матте, окруженному группой людей, тот закричал, чтобы всем, в том числе и Кортасару, было слышно: «Вот идет идиот». Хулио не мог скрыть своего удивления. Дерзкий Матта повторяет: «Да, идиот, Идиот Достоевского, князь Мышкин, чистый человек глубочайшего ума». Матта оскорбляет, чтобы восславить, или скажем, чтобы открыть большую истину.

Неруда, следуя тем же курсом, назвал его «matto Matta»[212]. Роберто Себастьян Матта говорит на франко-итало-чилийском языке. И когда поэт назвал его безумцем по-итальянски, он принял это как великую честь.

Хотя Неруда был очень рад, что Матта иллюстрирует его стихи, тот заявил ему в лицо: «Тебе мои рисунки не нравятся». Сказал — и принялся гримасничать. Матта пригласил всех нас в «Остерию» доньи Бланки в Исла-Негра. Его жена, красавица Хермана, фотографировала нас «Поляроидом». В этот вечер был пир не только любителей даров моря и безумных поклонников морской стихии, но и безумцев стихии земной, упивающихся игрой слов. Изобретались всяческие абракадабры, сюрреалистические космогонии и прочая словесная ерунда. Все это пригодилось и для работы. Ведь поэт и художник — специалисты по части перевода вымысла в реальность.

Поэт всегда интересовался смежными профессиями. Он искал для своих стихов и певцов, и художников, и деятелей театра, кино, балета, и музыкантов, и журналистов, и работников телевидения. Он близкий друг Марио Карреньо. Надолго обосновался в Исла-Негра Хулио Эскамес. Этот художник рассказывает Неруде свои сны, а такие фантастические сны не снятся больше никому, кроме него. Бодрствуя, он пересказывает сны рассеянно и сонно, но невероятно живо, он говорит о страхе и озарении, о целых сериях немого кино из своего детства, когда стены, чтобы раздавить спящего, сдвигаются, причем он так точно передает атмосферу сновидения, что невозможно представить себе, что столь ярко описанный сон мог быть вымыслом художника. Он живет здесь и рисует птиц для книги поэта. Он наблюдает за ними в гуще древесных крон, где они гнездятся, и рассматривает их на страницах огромных фолиантов в библиотеке орнитолога Неруды. Анхель Парра кладет его стихи на музыку и поет, подражая пению птиц.

Марио Тораль иллюстрирует издание «Двадцати стихотворений о любви и одной песни отчаяния». Его акварели воспроизводят офсетной печатью в шести цветах на гофрированной 180-граммовой бумаге. Неруда попросил набрать текст в типографии «Эусебиус». Из альбома «Алфавит» Ж. Б. Сильвестра взяли орнаментальный шрифт «Вулкан». Печатную работу выполнил Маурисио Амстер, макет подготовил Марио Тораль. Поэту нравятся кожаные переплеты и золотое тиснение. Однажды он раскритиковал себя за любовь к красивым изданиям огромных форматов, иногда даже квадратных. Он подолгу разглядывал средневековые миниатюры из «Часослова». Время не смогло ни уничтожить, ни заставить забыть тонкую работу монахов. Не случайно он написал «Оду типографии». Внешний вид большей части его книг обусловлен издательским рынком, диктовавшим свои законы. Но он считал своим долгом компенсировать роскошное издание другим, более доступным.

Однажды Неруда пригласил своих друзей в «Часкону» с неожиданной целью — провести поэтический вечер. Присутствовали три чтеца: Мария Малуэнда, Роберто Парада и сам Неруда. С небольшими перерывами они прочитали всю книгу «Пламенный меч».