Неруда сказал, что ему «не нравится Буффало Билл^{15} — он убивает индейцев, но зато — это великолепный наездник!» Школьником поэт глотал сотни книг. То же самое будет с ним и на Востоке, где он изнывал от одиночества… В родном Темуко Неруда читает все подряд, перескакивая от приключенческих романов к Варгасу Виле^{16}. В его чтении царит полный хаос. От смятенного скандинава Стриндберга^{17} он бросается к Фелипе Триго^{18}, которого в ту пору считали скабрезным. От насквозь рационального энциклопедиста Дидро — к странствующему по российским просторам Максиму Горькому, который поведал миру о босяках и о бесстрашных революционерах. Неруду глубоко волнуют злоключения Жана Вальжана, несчастья Козетты, любовные страдания Мариуса в «Отверженных». Тринадцатилетний романтик вздыхает над страницами Бернарден де Сен-Пьера^{19}. Встреча с этими писателями была для него радостным потрясением. «Словно вдруг прорвался волшебный мешок, и зерна человеческой мудрости падали и падали в ночную тьму Темуко. Я читал, забывая о еде и о сне». Он глотал книги, как голодный страус. Пожирал без разбору все, что попадалось на глаза. Само собой, настал черед Сальгари^{20} и Жюлю Верну, затем книгам в доме Орландо Массона и, разумеется, всей лицейской библиотеке. «Дон Кихота» он прочел в издании, которое ему подарил Хувенсио Валье. Поэт Эрнесто Торреальба, учитель французского языка, старался определить круг его чтения. Увлеченный русской литературой, он однажды принес Неруде несколько произведений Максима Горького. Эрнесто Торреальба предостерег Неруду, вернее, дал ему хороший совет: «Если ты твердо решил писать, не следуй красотам испанской словесности. Иначе останешься вечным учеником». Благодаря Торреальбе юный лицеист узнал Рембо и Бодлера. Ему нравилась французская и английская литература, и он с удовольствием переводил стихи с этих языков. Однажды Нефтали показал учителю свой перевод английского стихотворения. Тот бегло прочел и ничего не сказал — то ли задумался, то ли растерялся… Неруда на его глазах порвал исписанные листки. Тогда Торреальба принялся складывать все клочки бумаги. Но пока он пытался справиться с этой головоломной задачей, Неруда снова написал текст стихотворения… Ему изготовили в Темуко резиновую печатку, на которой вырезали имя — Нефтали Рейес. Этой печаткой он метил листы бумаги, куда переписывал стихи Верлена, Сюлли-Прюдома в оригинале или в собственном переводе. Неруда наизусть знал по-французски «Разбитую вазу» Поля Фора… Вот так он брал уроки у европейской поэзии. Так учился.

Одной из самых обаятельных, самых тонких женщин, с которыми мне выпало дружить, была Лаурита Родиг — убежденная революционерка, художница и скульптор. Как-то раз — я еще был совсем молодым — она захотела написать мой портрет и даже вылепить мой бюст. Я отнесся к этому недоверчиво, скептично, считая, что на полпути Лаурита все бросит. Но тем не менее радостно спешил после рабочего дня в ее мастерскую на улицу Монхитос; с такой великолепной собеседницей часы пролетали, как минуты. Она была близкой подругой Габриэлы Мистраль, жила вместе в ней и в Пунта-Аренасе, и в Темуко. Вдвоем они ездили в Мексику, и Габриэла посвятила ей свое знаменитое стихотворение «Мыслитель Родена», которое вошло в книгу «Отчаяние». «Подбородок тяжелой рукой подпирая, / вспоминает, что он только остова плоть, / обреченная плоть, пред судьбою нагая»[6].

В Мексике Лаура Родиг познакомилась с выдающимися художниками-муралистами^{21}: Диего Риверой, Ороско и Сикейросом. Их творчество произвело на нее сильнейшее впечатление. Она вернулась на родину, твердо веря, что для ее современников необходима именно такая живопись, и вскоре сама расписала большую стену в столичном книжном магазине на улице Ла-Монеда. В этот магазин, по ее рассказам, приходили все крупные чилийские писатели — и старшего поколения, и молодые. Среди них выделялся тридцатилетний Неруда, он всегда был в центре внимания.

Наши беседы с Лауритой происходили много позже. Она делала наброски к моему портрету, а я расспрашивал ее о различных событиях, по большей части о том, что уже знал от других. Лаурита рассказывала с удивительным тактом, сдержанно, и ее благородная безупречная речь была чужда выспреннему многословию. В Темуко, где она жила вместе с Габриэлой Мистраль, ей, как секретарю поэтессы, кроме всего прочего, приходилось выполнять роль своеобразного «фильтра», чтобы сдерживать ежедневный поток визитеров и визитерш. После того как Габриэла Мистраль получила в Сантьяго литературную премию за книгу стихов «Сонеты смерти» — это был 1914 год — ее malgré-t-elle[7] возвели в сан Верховной жрицы, раздающей милости всем, кто мечтает о литературном поприще. Дом Габриэлы осаждали стада, вернее, стаи юных поэтов и поэтесс, им, должно быть, казалось, что Великая Учительница благословит их прикосновением волшебного жезла. Почти все они еще учились в лицеях, и Габриэла встречала их ласково, по-матерински: выслушивала, задавала вопросы, пробегала глазами стихи. Однажды пришел бледнолицый мальчик и спросил Лауриту, можно ли увидеть Габриэлу Мистраль. Она ответила, что ее нет дома. Нефтали прождал три часа, не проронив ни единого слова секретарше, молоденькой девушке лет двадцати, приветливой, но очень застенчивой. В общем, поэт со своей музой удалился в глубокой печали. Однако он не из тех, кто сразу сдается. На другой день, замирая от волнения, зажав в руке тонкую тетрадь, Нефтали снова постучал в дверь Габриэлы. «Да, она дома, — сказала Лаурита, — но к ней нельзя. У нее приступ мигрени». Бледный до желтизны подросток изо всех сил пытается скрыть огорчение. Девушка спрашивает участливо: «Молодой человек, скажите пожалуйста, какое у вас дело?» «Я принес стихи», — сбивчиво бормочет Неруда. Обычная история, думает Лаура, уже сотни раз я это видела. Однако не столько из вежливости, сколько из сочувствия к удрученному, поникшему мальчику она ласково говорит: «Оставьте стихи мне, если можно. А Габриэла их прочтет, когда выберет время». «Да, я могу оставить эту тетрадь, — отвечает Неруда, — но мне так нужно увидеться с ней. Я сам хочу услышать, что она скажет». «Хорошо, тогда наберитесь терпения и приходите часа через два-три. Быть может, она…»

В назначенное время лицеист Неруда снова стучит в дверь. И вот перед ним она, женщина, олицетворяющая поэзию. Он смущенно склоняется в низком поклоне. Габриэла, словно сойдя с незримого трона, заговаривает с ним мягко, сердечно. «Я даже переоделась, чтобы принять вас. Мне очень нездоровилось, но, едва я стала читать ваши стихи, боль утихла. Вы настоящий поэт. В этом я твердо убеждена». Чуть погодя, она добавляет: «Ни разу в жизни не говорила такого».

Их дружба никогда не распадалась.

Спустя десятилетия — Габриэлы Мистраль уже не было в живых — Неруда приехал в Антофагасту по приглашению Университета дель Норте. Маленькие школьницы встречали почетного гостя песнями.

Его друг, поэт из Антофагасты, Андрес Сабелья спросил девочку, которую Неруда погладил по голове: «Ты поешь в честь самого великого поэта Чили?» «Нет, — твердо проговорила школьница, — я пою для сеньора Неруды. А самая великая у нас — Габриэла Мистраль». Неруда рассмеялся, потрепал малышку по волосам, обернулся к Андресу Сабелье и шепнул: «Я непременно расскажу ей об этом в долине Иосафата^{22}… Вот уж она порадуется!»