Я ночую в мавританской спальне посольства. В комнате напротив расположились на несколько дней романист Хосе Доносо и его жена. К обеду обычно приходят Мигель Анхель Астуриас и его супруга Бланка де Мора-и-Араухо. Все идет прекрасно… до поры. Вечером мы втроем идем в кино. На следующий день в полдень — в художественную галерею. Неруда хочет устроить выставку художников, выразивших солидарность с правительством Чили. Под вечер прогуливаемся по набережной Сены. Неруда идет медленно, ему нравится задерживаться возле книжных развалов. Вечером в посольство приходят Луи Арагон, Жан Марсенак, высшие руководители Французской компартии, включая Жака Дюкло. В беседе с ними Неруда объясняет, что Чили может постигнуть судьба Вьетнама, и просит поддержки.

На следующий день я получаю приглашение от второго члена супружеской пары: Матильда шепчет мне на ухо, что хочет поговорить со мною в кафе. Мы отходим от посольства на несколько кварталов. Присев за столик, она внезапно говорит:

— У Пабло рак. Его оперировали, но не радикально. Врачи говорят, что это может продлиться несколько лет, если не случится чего-то непредвиденного. Я никому об этом не говорю, а тебе сказать обязана, чтобы знали те, кому полагается. Пабло ничего не известно, и я должна целыми днями разыгрывать из себя безмятежную жену.

— И он не догадывается?

— Не знаю. Мне он не говорил. А спрашивать его я не могу.

Черная колоколенка над крохотной церковью, такая маленькая, выстроенная «словно для того, чтобы в ней молилась голубка». По пути из Парижа в Нормандию он останавливает автомобиль, чтобы показать мне колокольню в Отене. Он и рад, и немного зол на самого себя. Словно это он должен был построить колокольню, на крыше которой высоко в небе красуется петух.

Мы едем на автомобиле по направлению к Конде-сюр-Итон. За рулем Матильда. Рядом с нею сидит Пабло и пишет: «Я живу теперь в стране мягкой, / точно кожица осеннего винограда…» Я на заднем сиденье. Я знаю, что Пабло нездоровится, вижу, как он постепенно начинает понимать свое положение. Заднее стекло запотело от холода.

Мы выходим из машины. Пабло предлагает мне пойти взглянуть на замок герцога де Рогана; правые средства массовой информации в Чили и других странах, распространяющие повсюду одни и те же сплетни, утверждают, что Неруда собирается купить его. Полдень пасмурного дня. Мы идем по влажной земле. Нас окружает пейзаж, словно сошедший с полотна большого художника. Вдали слышен мерный колокольный звон. Между голыми деревьями внезапно, точно призрак, возникает замок с высокой башней. Мы пересекаем ров. Его чистят рабочие, нанятые подлинной владелицей замка, американской мультимиллионершей, которая пожелала стать герцогиней де Роган.

Дом, который в действительности принадлежит ему, стоит неподалеку. Это старинные службы замка. Когда-то тут были мастерские, где подданные герцога изготавливали черепицу. Потом конюшни. «Что я могу поделать, — воскликнул Неруда, — если некоторые чилийцы считают излишним для меня то, что было в самый раз для лошадей герцога». Сенатор Бульнес весьма претенциозно говорил о château[213]. Когда об этом рассказали Пабло, он заметил: «Я пытался купить Версальский дворец, да мне не захотели его продать. Что им так далось это стойло?»

Алоне тоже внес свою лепту в историю с château. Три дня спустя после присуждения Нобелевской премии он опубликовал в «Меркурио» статью, в которой утверждал, будто в поэте есть нечто, что превыше чувства красоты, а именно переменчивость. Четыре месяца спустя Алоне опубликовал другую статью, которая показала, что и он не чужд перемен. Он подписался не псевдонимом, под которым известен, а двумя инициалами, способными обмануть только новичков, — Э. Д., что соответствует его подлинному имени и фамилии: Эрнан Диас. Он выложил все грязные сплетни, какие знал, о денежной премии, поступившей на счет поэта. Внесет ли он ее в казну партии, чтобы тем самым способствовать росту антикапиталистической пропаганды? Похоже, нет. «…Сообщение о том, что Пабло Неруда купил во Франции замок, прозвучало точно взрыв бомбы». Эта информация (точнее, дезинформация) распространилась по всему свету. Э. Д. объясняет почему. «Дело в том, что речь шла не просто о замке, а именно о том, который принадлежал герцогам де Роган, самой романтической семье высшей аристократии; один из знаменитейших представителей этой фамилии, князь и вдобавок кардинал, решил добиться благосклонности Марии Антуанетты, подарив ей бриллиантовое колье. Так утверждал Александр Дюма». Владение этими землями давало право на дворянское звание. Тем самым Неруда становился герцогом де Роган, хотя и без княжеского титула. На Марию Антуанетту он также не мог претендовать. При этом умалчивалась одна незначительная деталь: Французская революция не только послала на гильотину королеву, но также упразднила феодальную собственность.

Так в далекой плебейской Чили воображаемый замок Неруды занял в воображении его врагов то же место, какое он занимал в романах любимого писателя Пабло, автора «Ожерелья королевы» и «Виконта де Бражелона». Видно, поэтам не дают покоя сюжеты знаменитых романов.

Но воздушный замок долго не простоял. Стало очевидно, что речь идет об отличных старинных конюшнях. Злые чары, напущенные сенатом, развеялись. Однако вся эта беллетристика снова стала предметом обсуждения, как только речь зашла о том, чтобы купить и превратить в музей одну усадьбу, скромный полуразрушенный домик в Паррале, в котором наш поэт появился на свет.

Э. Д. скорбел, что в истории о волшебном замке не оказалось ничего поэтического. Ведь конюшни — это грубая проза. Но побился об заклад, что, несмотря на все унылые достоверные доказательства, замок Неруды останется в истории как легенда.

Так оно и случилось, только замок стал не легендой, а клеветой. По возвращении из Европы в каждой южноамериканской столице, где садился самолет, я читал в газетах все ту же сплетню, сфабрикованную тем же агентством: красный поэт купил во Франции замок герцога де Рогана.

Я взял на себя труд объяснить сенату, что замок — это конюшня, которую я видел собственными глазами. Архитектор приспособил ее под загородный дом. Так средневековая черепичная мастерская превратилась в нечто вроде ангара без аэроплана. В одном углу Неруда установил самодельные полки для книг, письменный стол, а немного поодаль маленький уютный обеденный стол. Помещение было действительно просторным, хоть разгуливай по нему. Лестница фантастической крутизны вела на второй этаж, где, кроме спальни, находилась комната для гостей. Маленькое владение снаружи огибала река Итон. Из окна я глядел на крепких нормандок, полоскавших белье в реке, точно на картине XVII века. Под вечер мы вышли с Пабло пройтись по соседнему лесу, окутанному туманом и словно призрачному. Пейзаж был чисто литературный. Он наводил на мысль о дуэлях, о рыцарях плаща и шпаги. И правда, он навевал воспоминания о романах Александра Дюма. Но мы не были мушкетерами. Неруда двигался не очень уверенно. И все же он был рад прогулке и жадно вдыхал чистый холодный воздух, в целебность которого верил.

На обратном пути мы повстречали у дверей дома двух очень высоких людей, которые только что вышли из «ситроена». Это были Хулио Кортасар и Угне Карвеллис. Вечер мы провели в спокойной дружеской беседе. Гости приехали не спорить о мировых вопросах, а навестить в воскресный вечер больного друга, болезнь которого была запретной темой. Когда уже глубокой ночью я вышел проводить их, Кортасар тихо меня спросил: «Как его здоровье?»

Вскоре я узнал, что Неруда, никому о том не объявляя, летал в Москву для медицинского обследования. Диагноз был тот же самый. Другого метода лечения, кроме уже предписанного, не существовало. Переводчицей при нем работала Элла Брагинская. Грустные беседы с друзьями. Иных уже не было на свете. Он посвятил им книгу, которую назвал провидчески: «Московская элегия». Это было предчувствие.