В чем-то сущностном, глубинном Неруда схож, созвучен с Габриэлой. И он сказал об этом в своей знаменитой речи: «Она испытывает великую любовь к неповторимой географии чилийской земли и ко всему чилийскому народу». Ее волнует судьба нации. В поэтическом слове Габриэлы четко просматриваются знак вопроса и одновременно утверждение всего подлинно национального. Габриэла Мистраль воспевает само «существо» своей родины, воспевает народ, цветы, хлеба, камни. Она смотрит прямо в лицо Чили. И увиденное, пережитое переплавляет в поэтическом слове. Все, решительно все свидетельствует, что Габриэла Мистраль — плоть от плоти чилийской земли.

Неруда подчеркнет, что Габриэлу всегда возмущали всяческие потуги на аристократизм, рабское преклонение перед Европой. Она освятила своим талантом все самобытное, органичное чилийской нации, и именно это принесло ей всемирную славу.

Лавровый венок Нобелевской премии — это наказ оберегать, лелеять каждый росток творческой мысли, творческой энергии, который появляется на чилийской земле. Но это неосуществимо, пока будет заброшена, лишена всяческого внимания та великая рудоносная жила — чилийский народ, — что даровала нам поэтический гений Габриэлы Мистраль. Мы должны вызволить наш народ из этого бедственного состояния, чтобы наши дети обрели возможность с предельной полнотой развивать свои творческие способности. Неруда целует «гордое и прекрасное араукано-испанское чело Габриэлы Мистраль».

В речи Неруды чувствовалось его особое, чистое личное отношение к Габриэле Мистраль. Его сближала с ней любовь к родине, к народу, однако они были совершенно разными. Небо и земля! Да. Неруда, как и Габриэла Мистраль, вышел из народа, и его талант мог бы легко пропасть, если б не эта особая целеустремленность, если б не вера в свое призвание, твердая воля — словом, те свойства характера, которые присущи и Габриэле Мистраль…

В те дни, когда вся страна испытывала чувство законной гордости, нашлось немало людей, которые поспешили заявить с известным злорадством, что Неруде во веки веков не видать Нобелевской премии. Он — коммунист, да и вряд ли такую высокую награду получит еще один поэт из маленькой страны, приютившейся на самом краю света.

94. Pro memoria[122]

1946 год не сулил поэту особых бурь и потрясений. Множество забот, повседневных дел… Январь принес ему награду мексиканского правительства — орден Ацтекского Орла. Затем посыпались одна за другой разные премии и знаки отличия. Но Ацтекский Орел — предмет особой гордости Неруды, полюбившего Мексику на всю жизнь.

Однако мирное начало года оказалось обманчивым. В жизни поэта неожиданно возникла весьма сложная ситуация. Как в одном из произведений Шекспира, смерть сплелась с предательством, с изменой. В загородном доме «Пайдауэ» умер от рака президент республики Хуан Антонио Риос. Его место занял вице-президент Альфредо Дуальде — радикал, богатый помещик, владевший земельными угодьями на юге страны. Он проник в сенат путем беззастенчивого подкупа арендаторов, которых, точно скот, свозил к избирательным пунктам. Это он в свое время был изобличен Нерудой в стихотворении «Выборы в Чимбаронго»… Несмотря на свою долголетнюю сенаторскую практику, Дуальде полагал, что политикой вправе заниматься лишь люди благородного происхождения, лишь «настоящие кабальеро». Вдобавок ко всему этот ловкий махинатор считал себя непререкаемым авторитетом и твердо верил, что он один может пользоваться властью так, как ему заблагорассудится.

Это была пора серьезного соперничества между социалистами и коммунистами, усугубленного расколом Народного фронта. Группа во главе с Бернардо Ибаньесом вошла во временный правительственный кабинет Альфредо Дуальде. Они провозгласили политику так называемого «третьего фронта». Бернардо Ибаньес все более откровенно проявлял свою ненависть к профсоюзному движению, хотя, как это ни парадоксально, был генеральным секретарем Конфедерации трудящихся Чили. Ему было невмоготу видеть, что рабочие выбирают своими вожаками коммунистов.

Лаферте и Неруда тем временем ведут активную деятельность в пампе, на Севере, где вспыхнула забастовка рабочих на селитряных рудниках «Умберстоун» и «Мапочо».

Неруда написал обо всем, что увидел, своеобразный «отчет в стихах», нечто близкое по стилю историческим хроникам:

В этих стихах Пабло Неруда говорит от первого лица: «Я был там… я труд их видел… они мне рассказали…» Да! Он видел все воочию. И выполнил, как подобает парламентарию-коммунисту, наказ рабочих селитряных рудников. Они просили его выступить в их защиту, рассказать подлинную правду о причине их забастовки.

Гражданский долг повелел поэту приехать к бастующим на Север. Он стал их защитой, щитом, глашатаем, поэтом, герольдом, провозвестником. Стал их живой Памятью. Голос Неруды прозвучал на всю страну.

Тихим летним вечером, когда уже меркнул закатный свет, мы стояли в тесной толпе у президентского дворца Ла Монеда, возле конного памятника генералу Бульнесу. Люди пришли на площадь в знак солидарности с забастовщиками рудников Умберстоуна и Мапочо. Быстро темнело… В толпе затянули старинную погребальную песню.

И вдруг ударила пулеметная очередь. Рядом со мной упала молоденькая девушка — Рамона Парра. Я ее хорошо знал. В своем стихотворении «Я их зову» Пабло Неруда скажет о Рамоне — «едва сверкнувшая звезда», «златоволосый воин». А в стихотворении «Убитые на площади 28 января 1946 года в Сантьяго-де-Чили» (одна из глав «Всеобщей песни») Неруда назовет всех павших тем летним вечером: Мануэль Антонио Лопес… Лисбоа Кальдерон, Алехандро Гутьеррес, Сесар Тапиа, Филомено Чавес.

Наша комиссия по пропаганде постаралась как можно быстрее издать эти стихи с иллюстрациями чилийского художника Хосе Вентурелли. В стихах сказано о кровавых злодеяниях, которые совершают «мастера своего дела», вооруженные до зубов. Они подло расправляются с людьми и так же подло замалчивают эти расправы… «как если бы не умирал никто, / как если б камни падали на землю, вода на воду[123]».