Беглецов подстерегала еще одна опасность — снег, что лежал во многих местах круглый год. Ударами мачете путники срезали ветви хвойных великанов, чтобы продраться сквозь чащобу и провести лошадей. В этих глухих местах встретили гибель многие отчаянные головы. И лишь по сухим срезанным веткам можно было узнать о былых трагедиях. Грозным препятствием стали и горные реки. В этой части планеты они нисколько не похожи на реки европейские. Рождаясь в вершинах Анд, бурные потоки срываются водопадами вниз, увлекая за собой все, что встречают на своем пути.

В одном месте путникам случилось переходить такую реку вброд. Лошади вошли в воду и, потеряв дно, поплыли к другому берегу. Лошадь Неруды почти сразу чуть ли не с головой погрузилась в воду. Поэт почувствовал, что из-под него уходит опора, и вцепился в лошадиную гриву. Ему стало страшно. Он решил, что это — конец.

На другом берегу Неруда узнал, что все три Хуана плыли за ним следом с лассо в руках.

«Как раз здесь, — сказал один из них, — упал мой отец, и его унесло течением. С вами бы такого уже не случилось…»

Позже они оказались в огромном туннеле. Его создала стихия, а не человек. Должно быть, он сотворен великим сотрясением земли. Лошади заскользили, стали спотыкаться об острые камни Неруда несколько раз вылетал из седла. У его коня сочилась кровь из ноздрей и копыт…

И вдруг перед ними возникла буколическая поляна, лежавшая на пологом склоне горы. Казалось, что все вокруг — воплощение тишины и покоя. Испанец Гарсиласо де ла Вега^{118} пришел бы в восторг от удивительно прозрачной воды, от сочной зелени трав, буйства полевых цветов и глубокой синевы неба.

Посреди луга лежал бычий череп. Проводники поэта спешились, подошли к черепу и с благоговейным молчанием один за другим бросили в его глазницы монетки и какую-то еду. Поэт тут же присоединился к этому священнодействию, как бы признавая, что это божество должно помогать людям, затерянным в сельве. Потом молодые люди сняли шляпы и принялись скакать на одной ноге вокруг черепа.

Они долго ехали верхом, пока наконец не добрались до теплых минеральных источников Чиу-Чиу. Пабло Неруда рассказал в своих воспоминаниях и в речи при вручении ему Нобелевской премии об удивительном, незабываемом путешествии и о том огромном очаге, в котором горели чурбаки метров шести длиной, будто ждали часа, чтобы приветить всех, кто дерзнул вторгнуться в этот пустынный и угрюмый край… Под потолком на настиле лежали круги сыра, а над огнем на решетке жарилось мясо. Запахи теплого сыра и мяса вызвали сильное чувство голода у спутников и надежду на долгожданный и сытный ужин. Вокруг очага стояли грубо отесанные скамьи и ящики. Неруда и его спутники вытащили из седел меховые накидки и расположились в углу большущей комнаты. В первую минуту их ослепило ярким пламенем костра. Но потом, когда глаза привыкли к огню, они увидели людей. Сначала одного, потом другого, третьего… человек двадцать, не меньше. Из темноты в красных отсветах огня выступали лица закоренелых преступников. Да… это было тайное пристанище контрабандистов, перегонщиков, людей, преступивших закон. Они знали, как незаметно перейти границу, воровали скот, совершали самые разные «подвиги», умели держать в руке револьвер и нож.

Внезапно в темноте, которую рассекали оранжевые вспышки, возникло, зазвучало то, что Неруда назвал песнью о любви и разлуке, о расстоянии… «плач любви и печали, обращенный к далекой весне, к городам, откуда мы пришли, к бесконечности жизни». Поэт спросил себя, что ему было тогда, в тех обстоятельствах, важно… Знают ли они, кто я? Это осталось для него загадкой. Но так или иначе, они пели вместе с ним и вместе с ним разделили сытный ужин.

Тот отрезок пути был для Неруды не только дорогой к Свободе. Он стал метафорой жизни. Он истолковал высокий смысл поэтического искусства, ибо в поэзии сочетаются открытая правда яви и великая правда мечты, человек и природа, неприступная на первый взгляд сельва и твердая вера в то, что «нет неодолимого одиночества»…

Неруда не смутился, не оробел. Он спокойно ломал свежий сыр, нахваливал прекрасное мясо, неспешно вытащил маленькую фляжку с виски, отпил глоток-другой и, воодушевившись, начал рассказывать своим медленным, тягучим голосом невероятные истории. Через полчаса прибежище контрабандистов превратилось в нечто похожее на театр одного актера. Неруда, обладавший удивительным даром рассказчика, заворожил всех. Его слушатели — на сей раз десятка два отпетых бандитов — боялись проронить слово. Никто не говорил с ними так, как этот человек, которого они видели впервые. Среди собравшихся был и хозяин странного жилища. Когда Неруда и его спутники собрались расплатиться с ним за кров и ужин, он не пожелал взять денег. Так он отблагодарил незнакомца, превратившего его дом в место встречи с настоящим искусством. Нет, Пабло Неруда не пел, не играл на гитаре, не выступал как артист, он пленил людей Словом, которое в их краях почти не имело цены.

Потом наши путешественники отправились в крохотные неказистые спальни. На небольшой глубине, под домом, протекала вода целительного источника, и к ним сквозь доски пола подымалось живительное тепло.

Ранним утром они искупались в одном из таких источников, чтобы смыть с себя дорожную грязь перед встречей со Свободой. Отдохнувшие, бодрые, они оседлали лошадей и с песней двинулись вперед. Казалось, и лошади радуются этим горным высотам.

И наконец — слава богу! — вот она, граница. Неруда вспомнил, что он поэт. Его взгляд упал на брошенную у дороги шпалу. Вид шпал всегда напоминал ему об отце, доне Хосе дель Кармене, который перевез на своем веку столько шпал, камня и гравия для укрепления железнодорожной насыпи. Он низко поклонился шпале и вернулся к действительности. Меч поэта-воителя начертал вдруг озорную частушку: «Как же славно дышится / на пути в Лильпелу, / не смердит своим дерьмом, / предатель Видела».

Не рыцарями печального образа вступили они в аргентинский город Сан-Мартин-де-лос-Андес, а неистовыми искателями свободы. Неруде казалось, будто с его плеч упал свинцовый плащ. Хотелось кричать во все горло. Он издал несколько невнятных воплей, но даже пылкий Бельет посоветовал не забывать об осторожности, ведь они еще не достигли тех мест, где могли бы появиться открыто. Глава экспедиции потребовал беспрекословного подчинения. Пора было приступать к третьей части намеченного плана. Им следовало предстать перед сан-мартинцами «гнусными богачами», чилийскими латифундистами с тугою мошной, которые явились сюда делать бизнес. Задача первая: поселиться в самой шикарной гостинице. Выбирать было не из чего. Остановились в «Отель де турисмо». Часа через два за ними должен был прийти аргентинский связной. Они умылись с дороги и перекусили. Время шло, но никто не появлялся. Все свои упования они возлагали на внешний облик Бельета: связные должны были обнаружить в гостинице плотного сеньора в синей ковбойке, с трубкой в зубах или в руке и в жокейской шапочке. Бельет уже чувствовал, что ему придется не менять рубашку, не снимать шапочку и не выпускать из рук трубки до пришествия мессии.

Шли дни, о посланце не было ни слуху ни духу. Чилийцы, не высовывавшие из гостиницы носа, уже привлекали к себе внимание. Нужно было что-то предпринять, дабы внушить доверие местным властям. Три мушкетера (на сей раз именно три, а не четыре) — Бельет, Бианчи и сеньор Руис — пригласили к обеду префекта полиции, начальника гарнизона и других официальных лиц; местные власти были совершенно очарованы щедрыми и симпатичными чилийцами.

Связной все не появлялся. Они замерли в напряжении, словно птицы на электрическом проводе. Наконец, потеряв терпение и уповая на добрые отношения с начальником гарнизона, Бельет пошел на риск, который мог бы иметь весьма серьезные последствия. Он сказал полковнику, что ему нужно срочно переговорить по торговым делам со своим адвокатом в Мендосе. Полковник поинтересовался, кто его адвокат.