Неруда, как и другие знакомые мне поэты, слушал музыку редко. Однажды, к своему удивлению, я застал его за прослушиванием обеих сторон long-play[203]. То была не симфоническая музыка, не Карузо и не Мария Каллас. То были торжественные ростовские звоны. Пластинку прислали издалека. На следующий день он написал «Колокола России». Военный набат, мирный благовест, свадебные колокола. Он был потрясен. Его, казалось, завораживали эти звуки, эти колокольные перезвоны. «Заплачем, набаты, запляшем, набаты, / споемте, набаты, восславим / бессмертье любви, / это солнце, луну, океаны и землю — / осанну споем человеку!»[204]

В этой же книге будет воспет и лорд Кокрейн, первый адмирал чилийского флота, и Артигас^{147}, который веком раньше произнес ту скорбную фразу, которую любил Неруда: «Горький труд изгнания».

От рассвета минувшего века он перейдет к заре будущего — к астронавту.

155. Трутрука[205] и трубадур

Новый поэтический год начинается уже 10 января, встречей со «звездами» на стадионе «Натаниэль» в Сантьяго. Жара стоит невыносимая. Хосе Мигель Варас берет микрофон и требует тишины. Поэты сидят на своих местах, перед ними лампы и стаканы с водой. Неруда говорит: «Евгений, я приглашал тебя не на рыцарский турнир, но я стану твоим оруженосцем, буду переводить твои стихи». Евтушенко читает первое стихотворение — «Море», — переведенное Нерудой. Евтушенко и актер, и декламатор, и мим, его чтение — целый спектакль; к такому мы не привыкли, и публика приходит в полный восторг.

Неруда же читает стихи совершенно иначе. Наш поэт придает течению слов медленный разбег, и они звучат чуть гнусаво, как музыка трутруки. «Ты родился на бедном Юге, откуда родом моя душа».

Евтушенко — совсем иной, он скорее похож на трубадура или жонглера, но все в его стихах пронизано смыслом. Он читает «Людей неинтересных в мире нет», «Нежность», «Бабий яр», «Симбирская ярмарка», другие стихи. И заканчивает «Харьковским гранитом».

Большая часть стихов переведена Нерудой. В случае с Евтушенко — а он прилично говорит по-испански — перевод авторизован. У Неруды страсть к переводам. Обычно он переводил с французского и английского. Это занятие привлекало его с юности. Он переводил Райнера Марию Рильке, Джеймса Джойса, Уильяма Блейка, Уолта Уитмена. Позднее он переводил стихи своих друзей: Назыма Хикмета, Стефана Хермлина, Уолтера Лоуэнфелса, Тьягу де Мелу. Классика тоже интересовала его — будь то Адам Мицкевич или Шарль Бодлер.

В замысле у него издание книжной серии, в которой увидит свет «X. М. К., несчастный гусар». В эту книгу войдут воспоминания Мануэля А. Пуэйрредона, а также стихи и песни, посвященные жизни и смерти дона Хосе Мигеля Карреры. Он задумал опубликовать по крайней мере двадцать забытых, малоизвестных книг, связанных с Чили, Латиноамериканским континентом и с поэзией.

Общественное признание Неруды растет и ширится: его почитает не только интеллектуальная элита, он становится народной легендой. Когда в 1968 году он снова приезжает в Колумбию, какой-то журналист вспоминает фразу, которую относили к Виктору Гюго: его поэтическое слово сильней рева толпы. Оно открывает в нас «способность проникать в тайны прошлого и загадки будущего».

Заголовки газет: «Апофеоз на чтениях Неруды». В Манисалесе те, кому не удалось прорваться в театр «Лос Фундадорес», так прижали Неруду, что ему пришлось спрятаться за грузовик. Толпа навалилась и раздавила стеклянные двери, осколками поранило одного служащего и нескольких пытавшихся войти зрителей. Неруда начал стихотворением «Человек бродит под луной» и закончил стихотворением «О моем дурном воспитании».

В том же году 8 апреля ему вручают медаль имени Жолио-Кюри в Муниципальном театре Сантьяго. Поэт сказал: «Имя на этой медали куда шире, чем вся моя грудь».

Он публикует в «Эрсилье» статью «Пространные рассуждения о жуках». Сообщает о результатах собственных исследований в Исла-Негра. Он глядел в микроскоп и открывал мельчайшие тайны природы. Ему нравилось быть исследователем — и в первую очередь исследователем живых существ. Его страсть к коллекционированию объяснялась не зудом накопительства и не стремлением к частной собственности, ведь он подарил свои коллекции организациям, которые, по его мнению, приносили пользу обществу.

Еще за несколько лет до того я убедился в особых талантах Неруды, когда однажды к нему в Мичоакан приехал английский ученый Джулиан Хаксли, исполнявший в ту пору обязанности генерального директора ЮНЕСКО. Когда он вошел, оказалось, что он плотного сложения, ростом выше своего брата Олдоса и наделен той невозмутимостью и самообладанием, что присущи некоторым английским интеллигентам. Гость пристально разглядывал хозяина, словно изучал это редчайшее человеческое существо, встречающее его в такой необычайной обстановке, и прямо с порога заявил: «Меня вы больше интересуете как малаколог, чем как поэт». Неруда повел его смотреть раковины и сверкающих бабочек. Я прислушивался к неожиданному диалогу. То была беседа двух ученых, знающих все об этих тварях морской и воздушной стихий. Они запросто сыпали латинскими названиями. Я понял, что Неруда обладает познаниями, о которых я раньше и не подозревал. Мне стало ясно, что его книги о птицах, его мудрость по отношению к земной и океанской фауне, его всесторонние познания о растениях, — не плод поэтического вымысла, они основывались на глубоком изучении предмета, внимательных наблюдениях и неутомимом чтении.

Достигнув теперешнего своего возраста, он окончательно примирился с Висенте Уйдобро in absentia[206]. Они были людьми и поэтами совершенно противоположного склада. Но Неруда снял шляпу перед тем, кто открыл окна чилийской поэзии благодатным ветрам. Он пишет об этом в статье, опубликованной в журнале «Эрсилья» 7 февраля 1968 года. И еще более определенно он высказался в предисловии к антологии поэзии Уйдобро, которая должна была печататься в Бельгии, но увидела свет только после смерти Неруды.

Путешествия, возвращения… Поэт сочиняет в автомобиле, в поезде, в самолете, за столом, дома в кровати, пишет от руки — и вот он с благодарностью вручает вам новую книгу «Руки дня», где кается, что он, мол, и метлы не смастерил теми руками, что дал ему господь. А хочется все делать самому. Он сожалеет, что не участвовал в сотворении моря. Он заботится о том, чтобы каждый человек имел свое место в жизни. Ему становится понятно: существуют руки со знаком минус — те, которые ничего не создают. Холод — и тот творит. Ведь огонь — порождение холода. Но больше всего Неруда восхищается звонарями, изготовителями знамен, железных шпателей, ободьев для бочек. Он знает, что временем, телом и словом надо пользоваться с умом. Потому что — боже мой! — мир заселен пишущими людьми. А сколько мертвечины создано ими! Пусть будет больше рук, умеющих работать по-настоящему — делать вино, создавать песнь.

Его желание — быть полезным обществу. Когда один журналист его спросил:

— У вас много разных увлечений, какое из них вам больше всего нравится?

— Строить, — ответил Неруда.

— Как бы вы хотели провести свою дальнейшую жизнь?

— Так же, как прежде, так же, как всегда: писать стихи.

— Если бы вы могли сделать человечеству какой-нибудь подарок, что бы вы выбрали?

— Лучшим подарком было бы восстановление подлинной демократии в США, то есть освобождение этой страны от сил реакции, которые обагряют кровью даже самые отдаленные земли. Такая великая страна, отказавшаяся от политического и экономического господства, была бы большим подарком для всего мира.