Другой бокал он подымает в честь строителя. Этот строитель, возводящий химеры, и есть сам Неруда, а химера зовется «Себастьяна». Сначала поэт создал ее из воздуха, и только потом воплотил в цементе и железе. Он навесил в «Себастьяне» самые дешевые двери. Я не раз сопровождал его на свалки, где торговали останками умерших домов и наживались на этом. Свою голубятню он соорудил из того, что приобрел на этих могильниках. По его словам, не хватало ему лишь синевы. Но, как бы то ни было, дом будет процветать. Ибо «этот труд — весенний труд».

Неруде нравится помнить о времени и нравится отдаваться радости, не глядя на часы. Так да здравствует же дон Астерио Аларкон, часовщик из Вальпараисо, с которым он познакомился недавно и который ведет счет времени на минуты, словно он человек-хронометр.

И совсем об ином «Ода Акарио Котапосу», самому блистательному комику из всех его друзей; этого толстяка, юмор которого носит отчетливо сюрреалистический характер, можно сравнить только с Чарли Чаплином, хотя они так же не похожи друг на друга, как скрипка и лилия. Неруда пишет «Пересмешника». Эта птица и есть Акарио. Добродушный озорной пересмешник, Акарио единолично владел некоторыми тайнами: ему был известен секретный номер телефона котов, он умел показывать, как шлепают плицы колесных пароходов на Миссисипи, рассказывал истории про Ивана Грозного на «древнерусском языке», не зная, естественно, ни единого слова по-древнерусски, и на свой лад исполнял партию Бориса Годунова. Он демонстрировал приезд Гитлера на похороны Гинденбурга, объявлял открытие конклава, выбирающего нового папу римского, представлял в виде комической оперы бурное заседание палаты депутатов во Франции, изображал, как раздувшийся, словно цеппелин, разъяренный дикий кабан летит в Бразилию и приземляется на Амазонке. И все это под аккомпанемент целого оркестра рояля и тромбона, флейты и виолончели, гобоя и арфы, — которые опять же заменял собою один Акарио. Это был неповторимый безумец. Он единственный осмеливался вступать в соревнование с Федерико Гарсиа Лоркой, и тот признавал свое поражение перед этим клоуном-кудесником, способным воспроизводить с абсолютной точностью перезвон ватиканских колоколов, возвещающих начало торжественной службы. В Испании его приглашали сниматься в ролях жирных епископов, и он совершенно неподражаемо протягивал десницу, дабы верующие приложились к священному перстню. Однажды в Париже он проснулся в своей бедной подвальной каморке от совсем немузыкальных звуков отбойных молотков; стены дрожали, потом рухнули, и в комнате появились два запыленных рабочих в касках, распевавших «Марсельезу». То были строители метро, которые именно этой ночью, заканчивая прокладку туннеля, вышли прямо в комнату Акарио.

Акарио был редчайший человеческий экземпляр. Больше всего на свете он боялся микробов. Деньги брал только чистой салфеткой. Из соображений гигиены никому не подавал руки, а уж больным — тем более. Несколько раз я вместе с Пабло навещал его. Хотелось доставить радость тому, кто был воплощенной радостью для других. Попав в автомобильную катастрофу, последние годы он провел в кресле на колесах. В своей оде Неруда называет его «учитель, товарищ… Сейчас я книгу пишу о том, / что такое есть я, / а в моем „я“ так много тебя, Акарио».

Неруда вспоминает его, воскрешая бесподобные басни о сеньоре Пуге Борне и параде маленьких боливийцев.

В книге «Неограниченные полномочия», исполненной почтения к смеху, любви к миру, есть стержневая поэма, в которой действует многоликий персонаж, и поэт ощущает себя его частью: это поэма «Народ». Первоначально она была помечена «Исла-Негра, март 1962 года». Поэт считал ее своим вкладом в работу XII съезда Коммунистической партии Чили. Думаю, что немного найдется столь глубоких произведений, написанных к съезду политической партии. На мой взгляд, поэму следует отнести к классическим шедеврам, исполненным страшной и прекрасной правды об обездоленном человечестве, и читать ее на всех съездах коммунистов. А революционеры — все — должны перечитывать эту поэму хотя бы раз в году.

Поэт берет на себя неограниченные полномочия — полномочия говорить со всеми. И этот долг его никогда не утомляет. Быть может, потому, что «другой поет, чтоб пел и я».

Спешите! Спешите! Редкая возможность для тех, кто хочет заглянуть во внутренний мир VIP[192]. Внимание: с 16 января по 1 июля Неруда снимает некоторые из семи завес, скрывающих его жизнь. В бразильском журнале «Крузейру интернасьонал» будут напечатаны десять его публикаций под общим названием: «Жизни поэта».

Пусть Неруда прокомментирует объявление сам. «Это всего лишь наброски, — сообщает он мне. — Я думаю писать воспоминания, и это будет почином». Во всяком случае, автобиографические заметки свидетельствуют о стремлении сделать в прозе то, что он всегда делал в поэзии, — рассказать о своей жизни. Названия и порядок расположения задуманных статей говорят о том, что поэт намерен рассказывать о себе неспешно и излагать события в хронологическом порядке: 1. «Молодой провинциал»; 2. «Затерявшийся в городе»; 3. «Дороги мира»; 4. «Восточная улица»; 5. «Свет в сельве»; 6. «Цейлон, блистательное одиночество»; 7. «Буря в Испании»; 8. «В недрах Америки»; 9. «Борьба и изгнание»; 10. «Последние споры и противоречия».

Эти наброски воспоминаний — нечто вроде станового хребта его посмертно изданной книги «Признаюсь: я жил».

Неруда живет в XX веке, ему приходится кое в чем менять свои привычки, например он начал писать стихи в воздухе. В самолете, летящем из Икике в Вальнар со скоростью восемьсот километров в час, он каракулями набрасывает стихотворение в память об Элиасе Лаферте. В этом стихотворении есть нечто от поэзии Рубена Дарио: «Сейчас, когда ушел навеки / тот человек чистейшей пробы, / не плачу, прячу горя реки — / так он учил, — в беде не дрогну». В Элиасе Лаферте было то истинно народное достоинство и утонченность, какие отличали Модесто, героя Гражданской войны в Испании, с которым Неруда на моих глазах долгими часами беседовал в пражской пивной. За тем же столиком Неруда пишет другому испанскому поэту, Маркосу Ане, который еще юношей был приговорен к двадцати четырем годам заключения. Неруда не боится писать на случай — в жизни много случайного и мало постоянного.

В журнале «Принсипиос» за январь — февраль 1962 года коммунист Неруда публикует статью «Коммунистической партии Чили по случаю ее сорокалетия». В марте на XII съезде партии он произносит речь «Новые герои Америки».

Вдруг, после долгих размышлений и колебаний литературного и политического характера, отношение к Неруде переменилось. 30 марта факультет философии и педагогики Чилийского университета на публичной торжественной церемонии в актовом зале присуждает Неруде звание почетного доктора «в знак признания его многогранной литературной деятельности мирового значения». С приветственным словом выступил Никанор Парра. Ответную речь, по выражению Неруды, произнесли «Мариано Латорре, Прадо и моя собственная тень». В ответной речи Неруда дал глубокий анализ различных литературных течений Чили и собственного творчества.

За несколько лет до этого, 11 ноября 1955 года, на кладбище «Хенераль» Неруда прощался с Мариано Латорре. Многие эстеты морщились при упоминании этого писателя, который поставил своей задачей внести в прозу образ чилийского крестьянина, признать его верховным судьей жизни, уполномоченным самой землей. Теперь в начале своей речи Неруда подчеркнул, что его собственное творчество никак не связано с произведениями Латорре, однако после долгих размышлений он оценил в Латорре «черты большого писателя… Это был настоящий писатель, истинный герой, и ни один народ в мире не может позволить себе роскошь обойти молчанием такую фигуру». А Латорре был не только обойден вниманием, он оказался жертвой «недоброжелательства и поверхностной, сосредоточившейся лишь на нескольких именах критики». Неруда как в литературном, так и в общественном отношении занимал совсем иное место, но для него Латорре был тем, кто «из родного лозняка сплетал колыбель чилийской нации», и этого довольно, чтобы признать его место в литературе.