У Неруды с Рафаэлем Альберти сложился прочный союз двух confrères, причем поначалу Альберти обладал более зрелым политическим и общественным видением, чем Пабло Неруда, только-только приехавший в Испанию.

К Лорке наш поэт относился как к родному брату. Да разве не Лорка, светоносно улыбаясь, первым распахнул перед Нерудой двери испанского дома, разве не он встретил его как дорогого гостя на солнечной испанской земле, где сам уже был прославленным и всеми любимым поэтом!

К Эрнандесу Неруда испытывал нежность, как к младшему брату, вернее, как к повзрослевшему сыну, который приносит «запах дождем омытого клевера, / запах теплой золы амаранта, / и навоза, дымящегося / по вечерам на склоне горы».

Неруду восхищала, зачаровывала поэзия Мигеля Эрнандеса, «собранная в золотой початок». Как собственное горе, переживал он арест Мигеля, его жизнь за тюремными решетками при Франко и его трагическую гибель. Неруда делал все, чтобы вырвать друга из неволи. Но ничего не получилось. Всю жизнь Неруда казнился тем, что ему не удалось спасти Мигеля Эрнандеса. И лишь вера в силу его поэзии, неподвластную времени, утешала его.

«Из самой земли говорил он, / из самой земли говорить будет вечно».

Кое-кто из испанцев считал, что Неруда попал в Испанию в качестве консула волей самого дьявола, вернее, сатаны. Да, да, этот чилиец — дьявол во плоти, и его главная цель — исковеркать, изничтожить испанскую поэзию как таковую. Само собой, что раньше других это открытие сделал несравненный рыцарь «чистой поэзии» Хуан Рамон Хименес.

Битва разгорелась не на жизнь, а на смерть. Искры летели во все стороны. И это столкновение было неотвратимым, неизбежным.

Столкнулись, сшиблись две противоположные, противоборствующие концепции. Концепции поэзии чистой и поэзии нечистой. Тишина, сосредоточенность как нечто извечное, закономерное — против страстности, против прорыва в новые пределы, в новые сопряжения с антилирическим миром обыденных вещей, против нагромождения всего и вся. Упорядоченность и равновесие, изощренная прозрачность стиха, с одной стороны, и утверждение стихии, душевной горячности, вселенского водопада и гомона рынка — с другой. Стремление к совершенной, безукоризненной форме у одних, нагромождение предметов и чувствований, груды каких-то непригодных вещей — у других.

Таким именно и увидел «Местожительство — Земля» испанский поэт Хуан Рамон Хименес. По его мнению, в «Двадцати стихотворениях о любви» куда больше уважения к поэзии. Быть может, потому, что в мелодике стихов этой книги ему захотелось обнаружить свое влияние. После смерти Хуана Рамона Хименеса среди его личных бумаг критик Рикардо Гульон обнаружил страничку с заметками к какой-то статье или конспект-памятку, где означены все его претензии к чилийскому поэту:

Строго говоря, здесь не просто несогласие, размолвка двух людей. Хуан Рамон Хименес и прежде обрушивался с критикой на тех молодых поэтов, которые приняли с распростертыми объятиями Пабло Неруду.

Странная, необъяснимая история, происшедшая задолго до этого конфликта на другом континенте, за морями-океанами, стала спичкой, от которой вспыхнул большой пожар. Чилийский журнал «Про» обвинил Неруду в плагиате, увидев сходство Шестнадцатого стихотворения из «Двадцати стихотворений о любви» с Тридцатым стихотворением из «Садовника» Рабиндраната Тагора^{94}, которое перевела на испанский язык Зенобия Кампруби, жена Хуана Рамона Хименеса.

Вдобавок ко всему, редакционная статья первого номера журнала «Зеленый конь» уязвила самолюбие Хуана Рамона Хименеса. Нет, никто не назвал его имени в этой статье, но Хименес совершенно уверен, что это камень в его огород. Это новое Евангелие, это новоиспеченное «Ars poetica», где допустимо все что попало — мешки угольщиков, следы ног, пальцев, пот, дым, запахи мочи и лилий, оживший, точно из плоти, костюм с жирными пятнами, творящий бесстыдство, разнузданное вожделение… Нет, не может быть и спору, статья направлена против него, против Хуана Рамона Хименеса. Он вне себя от ярости.

И не он один. «Литературный листок» в Барселоне публикует гневную статью с нападками на «Зеленого коня», странного обитателя американской фауны, могутного жеребца, который «скачет по испанской литературе, словно по огромному загону, разбрасывая по сторонам горячий и влажный навоз».

Хуан Рамон Хименес не намерен отмалчиваться. Он, как и прежде, публикует афоризмы в газете «Соль», в колонке, название которой говорит само за себя: «С подавляющим меньшинством». Там поэт и вознес свой голос, чтобы дать подобающий ответ в высоком стиле. Он разделил поэзию и поэтов на две категории: «Друзья и поэты, приверженцы бреда и точности. Зеленый конь может нестись с удивительным совершенством, а бриллиант может сверкать в самом неподходящем месте».

23 февраля 1936 года Хуан Рамон Хименес снова идет в атаку. Он публикует в газете «Соль» статью, в которой отстаивает принципы чистой поэзии как единственно органичной, всепроникающей, истинной и жизнеспособной. Только такая поэзия, по мысли Хименеса, имеет право на существование. Сторонников нечистой поэзии он называет «желторотыми поэтическими птенцами». Пока что Хуан Рамон Хименес непреклонен и категоричен. Он считает, что чистая поэзия как бы наделена чувством ответственности. Та ее половина, где правит сознание, разум, держит ответ за вторую половину, где властвует подсознание.

Литературная герилья с перекрестными ударами походила временами на боксерский матч.

На одной из своих лекций — это было в 1936–1937 годах, во время поездки по Кубе и Пуэрто-Рико, когда в Испании уже вспыхнула гражданская война, — Хуан Рамон Хименес снова садится на своего любимого конька. На сей раз под обстрелом творца андалусской элегии «Платеро и я» не один Неруда (хотя он и главная мишень), а еще и те испанские и латиноамериканские поэты, что дерзнули изменить «свое поэтическое русло».

Шквальный огонь обрушивается на Висенте Уйдобро и с особой яростью на Пабло Неруду. Оказывается, это он, Неруда, искалечил Эрреру-и-Рейсига, Сабата Эркасти, Парру де Риего. «Гибельная разрушительная зараза» не миновала тех, кого Хуан Рамон Хименес именует «испанскими уйдобристами» — Хуана Ларреа и Херардо Диего, и, само собой, сюрреалистов — ведь они самые настоящие нерудисты, хотя Неруда назван в этой инвективе «безъязыким странником». Пытаясь найти всему этому какое-то объяснение, Хуан Рамон Хименес говорит, что «текучая, расплывчатая, несфокусированная» экспрессия Неруды много понятнее в «безбородой» Америке, чем в Испании, «насчитывающей тысячелетия». Но потом он перевернет все с ног на голову. Нет, не Пабло Неруда оказывает воздействие на испанскую поэзию, а Испания на Неруду и Уйдобро, ибо такие поэты, как Морено Вилья, а позднее Лорка, Альберти, Алейсандре, прошли по тому же пути, но они в большей степени отличаются и собственным стилем, и собственным поэтическим мышлением. Все это сказано в лекции-докладе, недвусмысленно названном «Духовный кризис в современной испанской поэзии».

Тяжелая артиллерия бьет по разным целям. Хуан Рамон Хименес не щадит и тех, кого он именует «поэтами-профессорами»: Хорхе Гильена, Педро Салинаса, Херардо Диего и Дамасо Алонсо.

Ничего нового тут нет. Давние, застарелые распри. Любопытно читать на страницах «Затерянной рощи» (великолепные, но, к сожалению, незаконченные мемуары Рафаэля Альберти) о том, как постепенно распадались теплые дружеские отношения между этими поэтами. Дело дошло до откровенных раздоров. «Я узнал, что Альберти водит компанию с цыганами, с подозрительными бандерильеро[73], со всяким сбродом. В общем, сами понимаете: он — пропащий человек». Куда обиднее Хуан Рамон отзывается о драматургии Гарсиа Лорки. После премьеры «Марианы Пинеды», когда вся пресса в один голос заговорила о «молодом авторе с большим будущим», Хуан Рамон Хименес сокрушался: «Бедный Лорка. Он больше ни на что не годится!» «Кровавая свадьба», которую Хуан Рамон даже не удосужился посмотреть, не «больше чем заурядная сарсуэла[74]». Автор «Грустных напевов», допускавший существование только «чистой поэзии, одетой в невинность», которую он «любил, как родное дитя», вдруг увидел, к своему ужасу, что ее «оскверняют какие-то негодяи».