Он ни от кого не скрывает своих горестных предчувствий. Дом взят в осаду журналистами, которые понаехали с разных концов света и хотят взять у поэта интервью.

Однажды, когда я записываю в радиостудии передачу, мексиканский журналист Луис Суарес просит меня отрекомендовать его Неруде. Я не должен этого делать. Однако понимаю, что речь идет о чем-то важном. Набираю номер Неруды. Часа два спустя Луис Суарес звонит в колокольчик, подвешенный к балке над дверью дома поэта. Хозяин принимает журналиста, сидя в кресле, в библиотеке, возле камина, в котором горит огонь. Он одет в серый свитер. Пишет в тетрадь. Отрывается от стихов, когда журналист входит. Рядом — столяр, он что-то мастерит. Журналист хочет говорить о Нобелевской премии, а Неруда — о Чили. Удары молотка мешают расслышать слова. Журналист подсаживается с другой стороны.

Неруда вспоминает о своем «Призыве к расправе с Никсоном…».

12 июля 1973 года мы вместе с депутатами Гладис Марин и Росендо Уэнуманом едем в Исла-Негра поздравить Неруду с 69-летием. Обычно в этот день в доме устраивался шумный праздник, с маскарадом и шутками, которые лились неудержимым потоком. Теперь все иначе. Организатор шумного веселья в постели. Мы вручаем ему подарок от партии, и он тут же заводит разговор о том, что поглощает все его мысли: о положении в стране. Потом он долго и обстоятельно беседует с Уэнуманом, поэтом-мапуче. У Неруды идея (и, по его мнению, это должно стать одним из начинаний народного правительства) создать Университет Араукании, где преподавали бы на языке исконных обитателей страны и где их литература и культура будут наконец зафиксированы в письменной форме. Индейцы имеют право на то, чтобы их уважали как полноценную национальность. Тема вдохновляет Неруду. Я восхищен той страстью, с какой отдается новому проекту человек, прикованный к постели. Некоторое время спустя входит сын Гонсало Лосады, в руках у которого большой пакет, который он аккуратно разворачивает. Это внушительного вида аргентинская куртка, подбитая мехом патагонских коз.

«Это вам посылает мой отец, он не хочет, чтобы вы, Пабло, мерзли в эту зиму». Молодой Лосада разворачивает куртку, и она является во всем своем великолепии. Пабло отвечает: «Спасибо за чудесный подарок». На лице у него вежливая и грустная улыбка.

Не прошло и недели, как к моему дому в Сантьяго на Матта Ориенте, 394, неожиданно подъезжает автомобиль Неруды. Из окна своего кабинета я с удивлением гляжу на него. Вижу Мануэля Арайю, шофера Неруды, который идет с каким-то свертком в руках. Он вручает мне письмо, которое я читаю, едва сдерживая волнение.

Не нужно большого ума, чтобы понять эти строчки. Это не гоголевская шинель. Этот подарок — метафора, метафора его прощания. Преждевременный дар, помимо завещания, до смерти. Он никогда не говорил мне о смерти, называя ее своим именем, потому что этот хороший человек, которого некоторые ошибочно считали слабым, в жизни был очень сильным. И когда смерть начала кружить вокруг него, он встретил ее с суровым стоицизмом творца. Я говорю это, потому что на подарок Гонсало Посады поэт тут же ответил другим подарком. Немедленно пришла Матильда и принесла несколько тетрадей. Это были восемь неопубликованных книг, которые Неруда официально передал издателю в нашем присутствии. Тот спросил его: «Это для срочной публикации?» «Нет, — ответил Пабло. — Это подарки, которые я делаю себе к своему семидесятилетию. Они должны появиться в первой половине 1974 года».

Это тоже был ответ смерти, которая подмигивала ему из-за двери и в широкое окно, выходившее на море из комнаты, в которой он так любил слушать пение птиц — канареек с золотисто-зеленым оперением, живших в большой клетке.

Эти неизданные книги увидят свет как посмертные, чтобы навсегда воспеть безудержную любовь поэта к жизни.

Уже в Европе в августе 1974 года Матильда вручила мне опубликованные книги, оригиналы которых Неруда передал Гонсало Лосаде-сыну в день своего рождения 12 июля 1973 года, лежа в постели, в нашем присутствии. Я беру их дрожащими руками, ведь они написаны человеком, которого стерегла смерть, каждую ночь нашептывая ему, что она уже заждалась.

Те стихи рождают множество воспоминаний.

Поездка на остров Пасхи, куда Неруда звал меня в уже далеком январе — как жаль, что я не смог тогда поехать! — вернула его к теме о неведомых корнях древнего Рапануи, к философским размышлениям обо всем изначальном. В стихах контрапунктом сталкиваются «нелепые путешественники» и маленький остров, сотворенный ветрами Меланезии среди огромного океана.

Поэт ищет лики Вечности, и ему кажется, что их являют суровые каменные статуи острова Пасхи. Великая чистота, первозданность этих статуй, омытых светом и солью океана, о которых говорится в «Одинокой розе», станут резким контрастом всему, что обрушится на людей, вернувшихся на континент, — нескончаемые споры, распри, войны, оглушительная музыка, лживые улыбки…

Во все щелочки дома, во все поры тела Неруды, прикованного к постели, проникает биение жизни его страны. Вой волков слышится возле сада, огражденного забором. А бытие поэта становится «Зимним садом», где живут воспоминания о былых событиях, страстях, женщинах. На память поэту часто приходят стихи Кеведо: «Все расцвело в округе — ветви яблонь, / дрожащая голубизна лугов / и желтые потеки сорняка»[219]. В комнате нет весны. Есть лишь болезни. А цветенье весны там, снаружи. И пусть она не терзает его думами о стольких «усопших веснах».

За окнами шумит океан. Этим летом он уже не выйдет к нему навстречу. «Я заключен, я заточен в тоннель, / где, словно узник, первобытным слухом / распознаю зеленый рев и гром, / и катаклизмы битого стекла, / шуршанье вечной соли и агоний»[220].

В ту пору в один и тот же день скончались два ни в чем не схожих человека, два ни в чем не схожих писателя — Мануэль Рохас и Бенхамин Суберкасо. Оба лауреаты Национальной литературной премии. Неруда узнает об этом, лежа в постели. Это был вещий знак для поэта. Словно колокол пробил два удара. «Скончались с разницей в какой-то час, / тот в саване Сантьяго, этот — Такны, / два несравненных, только в том сравнимых, / что умерли в один и тот же день»[221].

Мартовским утром мы вместе с Сальвадором Альенде пошли проститься с тем, кто скончался в Сантьяго, — с Мануэлем Рохасом. Он был именно таким, каким его мысленно представил Пабло Неруда, готовясь к уходу в иной мир: «…независимым и хмурым, / суровым и морщинистым душой, / он, как никто другой, ценил молчанье…»[222].

А второй — Бенхамин Суберкасо — «огнецентрист, пронизывающий лучами света», был далеко от столицы. И оба теперь закаменели, свыкаясь с необъятной тьмой. Неруда не знал, когда пробьет его час.

В сердце поэта каждая новая смерть оставляла шрам, отзывалась ударом метронома, который сделал тот портовой старик-хронометрист Астерио Аларкон, кому он посвятил когда-то стихотворение. По сути, это стихотворение было посвящено Времени, вернее, Жизни, а может быть — бог мой! — и самой смерти, что обрела зримые черты, призвав к себе Мануэля и Бенхамина.