Альберти был рядом с Нерудой и помогал ему как мог. При всем своем безрассудстве, беспечности испанский поэт порой становился истинным воплощением благоразумия в сравнении с Нерудой. Его по-доброму смешили черты капризного, несносного ребенка, которые иногда появлялись у Неруды. Взбредет что-нибудь в голову — не вышибешь! К тому же Пабло удивительно легко подчинял людей своим желаниям. Упаси господь попасть в круг его притягательности! Чего стоила странная прихоть Пабло разыскивать в Париже, столице самых отменных вин, чилийское молодое вино! Альберти воспринимал это как чистое ребячество. Какое-то наивное проявление патриотизма… А то возьмет и заведет спор, чей государственный гимн или флаг лучше — «ваш или наш». Однако работал Неруда как вол, и практически один осуществлял всю организационную работу по отправке испанских беженцев в Чили… Но натура есть натура. Временами поэт вытворял странные вещи. «Редкостные», как говорил Альберти. Однажды они шли по знаменитой парижской Rue du Chat qui pèche[89] —она появляется в нескольких известных романах прошлых столетий — и вдруг заметили над дверью обувной мастерской огромный железный ключ, вделанный в стену.

— Дорогой confrère, ты посмотри, какой потрясающий ключ! Я увезу его в Чили. У меня прекрасная коллекция ключей.

— Что за бред. Этот ключ намертво вделан в стену!

Но Пабло, не слушая его, нырнул в мастерскую.

— Monsieur, vouz avez une clef cosi?[90] —спросил он, раздвигая ладони.

Сапожник не сразу сообразил, о каком ключе идет речь.

— Comment, monsieur, une clef?[91]

— Как какой? Давайте выйдем на улицу. Я бы купил у вас этот ключ.

— Купил? Да что с вами?

Неруда не отступился. Он приходил во второй раз, в третий… Наконец пришел вместе с каменщиком, который прихватил с собой лесенку. Этот каменщик просверлил стену и вытащил огромный ключ. Довольный донельзя, Неруда вручил две тысячи франков хозяину мастерской. А тот, видимо, подумал: «Ну и чудак-человек! Впрочем, мало ли что бывает на свете…»

Посол Чили во Франции — Габриэль Гонсалес Видела — не прикладывал особых усилий для организации спасения испанских беженцев, хотя числился президентом Чилийского комитета солидарности с Испанией. Слишком большая популярность Пабло Неруды вызывала в нем чувство завистливой досады. Рядом с Нерудой он явно оставался в тени. Раздраженный посол стал умышленно отправлять в Чили такую информацию, которая не могла не осложнить положение консула по делам испанских иммигрантов.

К этому приложил руку и один странный субъект, занимавший должность первого советника. О нем Пабло Неруда рассказывал мне несколько раз. Действительно, этот человек мог быть типажом из фильмов Хичкока^{107}. Эльза Триоле сделала его персонажем своего романа. Звали этого молодчика Арельяно Марин. В начале 30-х годов он считался одним из самых блестящих студентов Католического университета в Сантьяго. Столичные театры ставили его пьесы… По вечерам этот подающий надежды студент подолгу играл в карты с самим ректором университета — монсеньором Карлосом Касануэвой. Всем своим видом Арельяно Марин походил на змею в пенсне: удлиненное лицо, маслянистые бегающие глаза, взгляд, уходящий в сторону, длинные руки, вечно потные ладони… Стараниями высоких покровителей он попал в Чилийское консульство в Нью-Йорке. Тогдашний консул Альфредо Грее, крупный коммерсант, занимавшийся экспортом, был личным другом президента Алессандри.

Я познакомился с Арельяно Марином в середине 1938 года, когда приехал в Нью-Йорк в составе чилийской делегации на Конгресс молодежи в защиту мира, который состоялся в Вассаровском колледже в Поукипси. У нас в Чили близились президентские выборы. Арельяно Марин почуял — нюх, как у ищейки! — что победу может одержать Народный фронт, и потому при первой встрече со мной стал вдруг изливаться в своих симпатиях к левым. Ему наверняка казалось, что он полностью покорил меня ловко разыгранным спектаклем. Что ж, Арельяно — актер и автор пьес, ему и карты в руки. Он не жалел ни пышных слов, ни слез, когда говорил о своей готовности бросить все и вся и целиком посвятить себя делу Революции. Чуть позже, когда мы вместе проезжали по Бруклинскому мосту, он вдруг поведал мне о своем бурном романе с одной женщиной уже не первой молодости. Но я-то знал, что эта женщина весьма блюдет свою честь…

В ночь победы Народного фронта шустрый Марин улетел из Нью-Йорка первым самолетом. На другой день он был уже в Сантьяго и прямиком направился к нам, чтобы объявить о твердом решении стать настоящим революционером, служить революции и высшим целям коммунизма. Арельяно Марин стал ходить в альпаргатах[92], без галстука. Кричал на всех перекрестках, что, мол, создаст Народный театр, который будет выступать на улицах и стадионах, организует певческие союзы и вовлечет в них тысячи чилийских рабочих. Этот неофит просто неистовствовал. Его по-прежнему ускользающие глаза горели блеском дамасской стали. Для своих новых товарищей он навез целую гору подарков.

И вот через две недели Арельяно Марин был принят, как достойнейший из достойных, на службу в Министерство иностранных дел и назначен советником того человека, которого президент решил сделать министром иностранных дел. Меня этот новоиспеченный советник принял в зале, который я мысленно называл «зал карты мира»: там во всю стену висело затейливое изображение нашей матери-земли и разноцветные флажки указывали на ней расположение чилийских посольств и консульств. Все, что произошло между мной и Марином, заставило меня вспомнить рассказы Неруды о том, как за двенадцать лет до этих событий он отправился в далекое странствие на Восток. Теперь дипломатические посты самоуправно распределял Арельяно Марин. Но пользовался не глобусом, как это было при Неруде, а роскошной картой… Одарив меня самой доброжелательной улыбкой, он сказал:

— Выбирай любое консульство!

— То есть как? — спросил я в замешательстве.

— Очень просто — любое консульство. Для посольства ты еще не созрел, слишком молод.

— Я, представь, хочу работать в Чили. К тому же я не распоряжаюсь собой и работаю там, где мне велит партия. От тебя я ничего не хочу, да и вообще не собираюсь уезжать из страны.

Потом мне стало известно, что этот выскочка распускал свой павлиный хвост не только передо мной.

Надо же! Клялся, что забудет и думать о дипломатической карьере, что отдаст все силы развитию массового революционного искусства, а успел попасть в Чилийское посольство во Франции раньше Пабло Неруды! Когда поэт приехал в Париж, ловкий Марин был уже первым советником. Он принял Неруду с распростертыми объятиями, заливался соловьем. Пабло ввел его в литературный круг левых писателей. Арельяно быстро сдружился с Луи Арагоном и Эльзой Триоле. Быстро завоевал доверие республиканского правительства в изгнании, и оно поручило ему довольно ответственные дела.

1 сентября 1939 года, когда началась война, Неруда укрыл в Чилийском посольстве Арагона с Эльзой Триоле. Автора «Богатых кварталов» в дни «странной войны» повсюду разыскивала полиция.

Республиканское правительство — а оно оказалось в сложнейшем положении — отдало в «надежные» руки Мануэля Арельяно Марина значительную часть вывезенного из Испании денежного фонда. Испанцы верили, что он будет хранить деньги, как святыню. Но вскоре «надежный друг» исчез, прикарманив всю сумму. Отправился проводить «медовый месяц» со своим дружком-турком и прокутил все дочиста, даже не задумываясь, что от вверенных ему денег зависела судьба многих испанских патриотов.

Много лет спустя, по окончании второй мировой войны, двое испанских республиканцев обнаружили этого типа в одной из нью-йорских гостиниц. И призвали его к ответу. Арельяно Марин чуть не умер со страху. Плакал, на коленях молил прощенья. Испанцы ушли, махнув на него рукой. Им так и не удалось добиться правды.