Поэта тепло принимали в Милане, Турине и Генуе — в порту, откуда уже тысячи итальянцев уехали в Чили, в том числе Солимано, большой друг Неруды, посвятивший его в таинства итальянской кухни. Неруда и раньше читал свои стихи в театрах, университетах, в переполненных залах. Этот странствующий трубадур использовал такие возможности во всех своих поездках. Здесь, в Италии, ему помогли улучшить дикцию, придать больше выразительности интонации. В Милане я слышал, как сначала читал свои стихи Неруда, а потом их декламировал местный актер. Неруде нравилось читать свои произведения, они, без сомнения, стоили куда больше, чем его гнусавая декламация-правда, чилийцы стали постепенно считать ее вполне сносной, потому что привыкли и потому что любили поэта. Он же испытывал истинное удовольствие, слушая свои стихи из уст итальянцев; он говорил: «Я люблю, когда кто-нибудь читает мои стихи на великолепном итальянском. Этот дивный язык прибавляет им блеска».

Но самые счастливые дни в Италии — хотя каждый из них был омрачен хоть маленьким облачком, ведь где огонь, там и зола, — Неруда провел в Неаполе и на Капри. Тут сыграли роль и чисто личные причины, и окружение поэта. Под застывшей лавой притихших везувиев зазвучали колокола, правда, не веронские, а каприйские. Они прибыли на Капри, этот корабль на приколе, зимней ночью, а на следующий день Пабло увидел, словно через стекло, высвеченный восходящим солнцем берег и полыхающий закат. Такова была первая встреча с островом… Все это припоминалось нам с Матильдой почти тридцать лет спустя, когда мы с ней оказались в тех же местах, в Неаполе, глядели на утесы Капри и оставили свидетельство своего паломничества на одной из приморских скал.

Вдвоем с Матильдой, уже без Пабло, мы долго стояли перед белым бунгало над скалистым берегом; этот дом Эрвин Черио предоставил тогда в распоряжение каприйских любовников. Он подарил им, по словам поэта, «широкую, щедрую, благоуханную душу Италии». Войти в бунгало нам не удалось: сентименты и литературные воспоминания были ни к чему его обитателям.

Италия для Неруды никогда не была собранием видовых открыток. Он никогда не смотрел на нее как на декорации к оперному спектаклю. Помещенный в киль этого корабля, где поэт жил мечтой и творчеством, он открыл на Капри «два резко очерченных и несхожих друг с другом лица Италии. Одно — лицо бедняков, извозчиков, рыбаков, моряков, виноградарей, торговцев оливками». Другое же — лицо той Италии, «где буйствует разврат, о котором пишут в романах», — осталось для него лишь предположением, неуловимым призраком приходящего в упадок класса. Он писал: «Я жил счастливой жизнью среди непотревоженной тишины, среди самых простых людей на свете. Незабываемое время! По утрам я работал, а во второй половине дня Матильда переписывала мои стихи на машинке»[153]. «Там я написал большую часть одной из своих самых не оцененных читателями книг — „Виноградники и ветер“», — говорил он далее с откровенным упреком в адрес критиков. Туда к ним приехал вместе с Сарой пылкий, красноречивый, энергичный Марио Аликата, с которым они затеяли соревнование — кто лучше приготовит лук. Это была грандиозная кулинарная битва финикийской, этрусской, левантийской, римской культур и цивилизаций с примитивным вкусовым здравым смыслом обитателей Вест-Индии, на своей шкуре испытывавших свирепые ветры антарктических широт. Это был настоящий праздник кухни, которому истинно по-эпикурейски отдали дань многие писатели, начиная с Рабле и кончая Гюнтером Грассом^{129}. Какое счастье — создать съедобное произведение искусства! Это вам не «футуристская кухня» Маринетти с вымышленными блюдами, приправленная безответственной болтовней. На том состязании царил дух гурманских наслаждений, тончайших вкусовых ощущений; с замиранием сердца пробовали они свои деликатесы, поэтически прочитывая съедобные плоды природы, аранжированные, как музыкальные произведения, со своими пиано и стаккато, пикантными и сладострастными, которые способна сотворить только женская рука или разыгравшееся воображение поэтов.

На Капри он написал «Стихи Капитана», книгу, которая вышла в Неаполе без имени автора. Эта книга отнюдь не о беспорочной небесной любви. Она пронизана драматизмом и чувственностью, но порнографии в ней нет и следа. Тем не менее по ее страницам, словно по волнам, плывет и разливается морем секс, в ней бурлят желание и адские сомнения, всепожирающая страсть мужчины, перешагнувшего свое сорокалетие. Все это переливается через край, стихи рождаются, как внебрачное дитя, — творчество не ведает цензуры. Но автор надевает маску. На титуле стояло слово «аноним». Эта анонимность породила множество кривотолков, догадок, безудержных сплетен — вопли плоти изобличили автора. Тайным творцом этой книги был Неруда, замечает некий критик кошачьей породы, донельзя довольный собственной проницательностью. Ощущение трагедии ad portes[154] обычно возбуждает людей. Хуже всего, что кое-кто из щеголявших своей эрудицией исследователей, нескромно проникавших в тайны стиля, громогласно оповещал о своих открытиях ту самую женщину, ради которой поэт и скрыл свое авторство.

Я познакомился с этим первым анонимным изданием книги однажды ночью в 1952 году, в Праге, в доме Альфредо Варелы, точнее, с ним познакомил меня хозяин дома, дав почитать перед сном. Теперь эта книга стала драгоценнейшей библиографической редкостью, она иллюстрирована Паоло Риччи, набрана старинным типографским шрифтом «Бодони» и украшена гравюрами помпейских ваз. Варела дал мне ее не как снотворное, не для того, чтобы гость уснул покрепче, — он как бы ввел друга в таинственное царство мечты, пустил его в вольный полет между небом и землей, между светом и тьмой туда, где смутно проступает некий профиль, затуманенный по воле поэта портрет. Неруда хотел скрыть лицо, но наивно обнажил душу, лишь облачив ее в почти прозрачное эфемерное одеяние, но и оно будет сорвано взрывом страсти и нежности, лавиной неистовых строк, начертанных рукой человека, которого не спутаешь ни с кем. Почему же он скрыл свое имя? Ответ один: чтобы не ранить Делию.

В Гойании, когда спускалась ночь, рядом с тем местом, где вскоре, как вызов зеленому тропическому величию, встанет город, пока еще существовавший лишь в мозгу Оскара Нимейера^{130}, еще не воплощенный в чертежах, еще не названный своим именем — Бразилиа, — я, сидя напротив Делии, слышал, как яростно спорил Пабло с собеседником, похвалявшимся: меня, мол, не обманешь, эту книгу написал ты. И я видел, как лицо Делии, сохранявшее якобы отсутствующее выражение, постепенно превращалось в лик одинокой брошенной женщины, над которой, как плащ трагедии, простерлась тень. В этой сцене меня больше всего поразила деликатность Неруды. Он не хотел мучить женщину, которая была на двадцать лет старше его.

Двойная жизнь в течение всех этих лет их сильно измотала. Матильде приходилось ездить вслед за Пабло и Делией, чтобы иметь возможность встречаться с ним украдкой. Так она оказалась и в Мексике, и в Байе. Пабло-любовник не изменял своему ремеслу писателя. Каждый день он посылал ей любовные стихотворения, иной раз просто на клочке бумаги или на салфетке, набросав несколько быстрых строк, пока с кем-то обедал. На Капри они впервые жили вдвоем. В деревянной шкатулке, инкрустированной перламутром, Матильда хранит оригиналы «Стихов Капитана». Пабло сочинял их не за письменным столом. Он делал это во время заседаний различных конгрессов, в поезде или за столиком парижского кафе. Ложь любовников всегда была похожа на правду, они всегда имели какое-нибудь алиби и указывали не те адреса, куда направлялись.

Когда-то Матильда снялась в фильме, о котором говорила смеясь, чтобы не краснеть. Потом пела на радиостудиях Буэнос-Айреса и Мехико.