Жизнь его была неустроенной, бурной. Она хлестала поэта по щекам, и он давал ей сдачу при первой возможности. Поливал ее грязью в своих книгах и при этом любил ее необоримой любовью.

Злополучный наставник нищих поэтов до конца своих дней не простил им бунта в ресторане «Геркулес» и постоянно обрушивался на них с яростными нападками. Он писал не только статьи, но и книги, полные злобной язвительности по отношению к Неруде. «Неруда и Я» — это нечто выходящее за пределы литературного соперничества. В этой книге обнажено необузданное, вернее, разнузданное честолюбие автора, который возомнил себя новым пророком.

Временами Пабло де Рока пишет жизнеутверждающие стихи, выступает как сатирик, способный разглядеть комическое… Но в основе своей — он большой трагический поэт. Настолько трагический, что покончил с собой, когда решил, что ему нет места на земле.

Надо сказать, что Пабло де Рока не отрицал ценности человеческого бытия и не следовал идеям Маэзе Кабра^{40}. Он пришел в жизнь не затем, чтобы стать главарем некоего братства мошенников, поэт оказался жертвой собственных иллюзий, уверовав, что в том неправедном мире, где он жил, можно любить одну поэзию, а деньги дозволено добывать и нечистыми способами, следуя примеру пресловутых пикаро или занимаясь всякими махинациями, которые, к слову сказать, ему не удавались и приносили жалкие гроши. Иногда он изображал из себя этакого громилу, дебошира, не сознавая, что времена этих героев давно миновали. Жизнь приучила его ловчить, пускать в глаза пыль, но по своей сути он не был прощелыгой, ни тем более равнодушным негодяем. Этот поэт бесновался, не зная края, когда желудок сводило от голода. Порой в своем негодовании он выглядел внушительно, иногда — жалко, а нередко его запальчивость казалась вздорной, безрассудной.

Он стал самым закоренелым и неотступным врагом Неруды… Этот поэт кеведовского склада^{41} чуть что кидался в драку и тешил свою разгневанную душу отборной бранью. Часто в приступе ярости он совершал мрачные, карикатурно нелепые поступки. Однако этот оголтелый ругатель мечтал о «глубинной» революции, и, надеясь, что она избавит его от беспросветного отчаяния, крушил все подряд. А потом искренне страдал от оскорблений — мнимых и истинных. Неруду он всегда изображал своим злым гением, лютым зверем и целился в самое сердце его поэзии. Но не понимал, не хотел понять, что сердце нерудовской поэзии одето в прочную броню.

В мемуарах Неруды и прежде всего в его поэзии немало строк посвящено любви, любовным переживаниям. Эти строки выхватывают на миг, освещают, как огни рампы, то обширную, то заповедную территорию, то полускрытую полоску или уголок, давно запрятанный в чащобе интимной жизни поэта.

В раннем детстве он испытывал смутное волнение, испуг, когда две девчушки что-то рассматривали, расстегивая его одежду. А много позже он — молодой парень — прикорнул в стогу свежей соломы, когда над сжатым полем сгустились сумерки. В ночной темноте к нему бесшумно проскользнула женщина и легла рядом… Пронизывающее до самой глуби блаженство… Тишина. Незнакомка исчезла в непроглядной тьме. А он так и не узнал — кто же подарил ему эту сладостную радость… Неодолимый зов плоти молниеносным ударом настигал поэта, и он всегда, неизменно шел ему навстречу.

Бывают любовные связи — бурные и недолгие. Бывает любовь, что с первых минут кажется единственной, решающей судьбу. Бывает и та великая любовь, что порой оборачивается великой ненавистью.

Неверный муж, успокаивая ревнивую жену, говорит: «Милая, не волнуйся. Ты для меня — прекрасная соборная церковь, а все остальное — так, церквушки».

У Неруды было великое множество «церквушек» и несколько «соборов». Некоторые «соборы», погруженные в бурные волны его поэзии, лишь теперь всплывают на поверхность.

Были еще и аэролиты, которые робко прочертили небо юного поэта. Звездочкой блеснуло имя Бланка… На сей раз поэт поначалу выступил в роли благородного Сирано де Бержерака^{42}. А Роксаной стала Бланка Уилсон, дочь темукского кузнеца. Приятель Неруды влюбился в нее без памяти. Но по робости не мог признаться в этом — не находил слов. И не было под рукой письмовника для влюбленных, чтобы списать красивые слова. Зато был друг, и все знали, что он — поэт. Значит, ему не составит труда сочинить самое прочувствованное любовное послание! Неруда был поистине самоотверженным другом и к тому же обожал совать нос в сердечные тайны своих приятелей. В каждое письмо поэт вкладывал весь пыл своей души, мало заботясь о том, что не он поставит под ним подпись. Неруда с готовностью выручал своего незадачливого друга. Но шло время, и он уже чувствовал, что это его собственные признания в любви к Бланке. А девушка совершенно растерялась. Может, ей подсказывало чутье, что здесь какой-то подвох, а может, не верила, что ее обожатель способен на такие письма.

Неруда вспоминает, что однажды Бланка подошла к нему и спросила, не он ли автор этих писем.

Мальчиком он часто влюблялся. Порой его избранницы даже не подозревали об этом. Долгие-долгие годы поэт хранил в душе память о платонической любви к девушке из семьи немецких переселенцев. Уже в зрелом возрасте он выразил пережитое в детстве чувство с каким-то проникновенным целомудрием:

Героиня его детской влюбленности не могла и предположить, что ее прославят в стихах и удостоят таких высоких почестей. Неруда назвал посвященное ей стихотворение «Где теперь Гильермина?». А в просторном зале дома в Исла-Негра он поставил корабельный ростр — вырезанную из дерева женскую фигуру, и дал ей имя девушки, в которую был влюблен.

Сколько труда и сил положили усердные журналисты, чтобы выяснить, дознаться, кто эта неведомая Гильермина… После долгих стараний им, наконец, удалось ее отыскать. И вот перед ними смущенная пожилая женщина, вдова, у которой двое взрослых детей, внуки. Она не может скрыть изумления, узнав, что ей посвящены стихи. В ее чистосердечных, бесхитростных словах как бы вырисовываются картины далекого прошлого: «Да мало ли на свете Гильермин? Я всего несколько раз видела его у нашего дома, и мы словом не перемолвились». А под конец добавляет с милой непосредственностью: «Вот так в наше время ухаживали за девушками…»

Платонические увлечения поэта длились недолго. Его сердце тянется теперь не к весенним бутонам, а к спелой красоте. Он влюбляется в прекрасную вдову — Амалию Альвисио Эскалону, дочь американца и чилийки. После смерти мужа Амалия осталась одна с двумя детьми. По рассказам тех, кто ее знал, это была женщина редкой красоты — притягательной, чувственной. У Неруды, похоже, памятливое сердце. Лаура, его сестра, что жила в Темуко, получала от Пабло письма из Сантьяго, с острова Явы, из Коломбо, Рангуна, из Буэнос-Айреса. В этих письмах он непременно спрашивал о вдове, о прекрасной вдове из семьи богатых коммерсантов, которая оказалась совершенно недосягаемой для него. Судя по всему, она так и не ответила взаимностью настойчивому и восторженному поклоннику в длинном темном плаще, какие носили железнодорожники, и в стародавней шляпе с широкими полями. Поэт смолоду не был однолюбом, и тому наберется немало доказательств. Этот меланхолический юноша стрелял глазами во все стороны и щедро расточал многозначительные улыбки.