Я волен сегодня ночью стихи доверить печали.
Могу написать к примеру, вызвездило небосвод,
и дрожат голубые в дальней дали планеты
[32].
А заключительные строки — прощальные — стали уже классикой:
Я разлюбил, все верно. Но я и люблю, наверно.
Так коротка любовь, так долог путь в забытье.
Ведь я обнимал ее точно такой же ночью.
Не согласится никак душа с потерей своей.
Хоть эта боль и последняя, которой она меня ранит.
И эти строки последние из тех, что пишу я ей
[33].
Живя в Сантьяго, поэт не забывает Терусу. Она вдохновила его на знаменитую «Песню отчаяния», которую знают наизусть, декламируют везде и всюду. В пятьдесят лет Неруда написал:
«Пристани в моей „Песни отчаяния“ — это старые пристани Карауэ и Нижнего Имперьяля. Обломанные доски обветшалого настила похожи на страшные культи, о которые бьется, плещет вода сильной реки… Я лежал на узкой палубе пароходика, что курсирует между Карауэ и Пуэрто-Сааведрой. Сердце мое сжималось от любви, от воспоминаний… С другого конца палубы неслись звуки аккордеона. Нет, аккордеон не литературная выдумка, я ничего не приукрашиваю… Впервые я услышал его прочувствованный голос на реке Имперьяль…»
Неруда пишет Терусе из Сантьяго с 1922 года по 1924-й. Его письма, словно короткие вспышки света, озаряют не только радостное начало их любви, но и то, что заботило, печалило возлюбленных. «Помнишь, как вечерами, в „биографо“, мы неотрывно смотрели друг на друга? Я еще не сказал тебе ни единого слова, но был счастлив, как никто!» Милые далекие времена, когда чилийцы называли кинотеатры — «биографо»… Через несколько дней — новое письмо: «Уже осень. А ты прекрасна и радостна, как та весна, когда я научился тебя любить».
На другой год Неруда часто пишет о приступах тоски. «Как сладостно и чудесно получать из далекой дали письма от тебя, моя дорогая, и снова любить жизнь, снова испытывать радость!» — восклицает поэт, которому чудится, что он брошен в темный колодец одиночества. Два дня подряд льет дождь в Сантьяго, и Неруда тоскует по вечным дождям в Темуко. «Люби меня, моя маленькая!» Он чуть ли не с гордостью говорит о своем мрачном настроении: «Ты — царица Весны, а я — царь Осени и Зимы. Мое царство несравненно больше твоего». Поэт посылает Терусе свою фотографию, где виден любимый уголок его комнаты.
«Уже совсем поздно. Я только что пришел. Я бы отдал все на свете, чтобы быть с тобой в эту звездную ночь! Что ты поделываешь? Я работаю. Послать тебе мою фотографию или нет? Она очень неудачная. Ты мне напишешь? Ты меня не разлюбишь? До завтра. Целую. Один раз, два, три, четыре и еще, и еще…»
Поэт делает для нее забавные рисунки. На одном — бегун мартышка по имени Пепе. Ему приказано доставить Терусе много-много ласки. Пепе повинуется поэту во всем. Неруда — ревнив. Он пишет, что Пепе превосходный танцор.
«По воскресеньям в International Tennis Club он без труда заткнет за пояс любого красавчика, который рвется танцевать с тобой „шимми“, чтоб поскорее заключить тебя в объятья».
Влюбленных разделяет не только расстояние, но и неравное положение в обществе. Двадцатилетний поэт спрашивает свою любимую: «Скажи, ты хоть раз подумала обо всем, что так терзает мое сердце? И хоть на минуту, беззаботная сеньорита, ты озаботилась, взгрустнула о покинутом тобой друге, который тебя безумно любит?»
Беззаботная сеньорита! В другом письме — оно написано в 1924 году — он говорит: «Какая даль легла между нами! Правда? Или мне только кажется?»
Одно из последних писем пронизано безысходностью, как Двадцатое стихотворение и «Песня отчаянья»: «Нет, я больше не могу тебе писать. Печаль сжимает мое сердце. Неужели все кончено? Моя андалусочка, скажи, что нет, нет, нет!»
«Андалусочка» (Неруда называет ее так, потому что однажды она пришла в андалусском наряде), видимо, не говорит «нет» и не говорит «да», должно быть, готова сказать «нет», но боится прямого ответа. Вскоре мы поймем — почему… В стихотворении «Любовь моя — Теруса. I», которым открывается поэтический цикл «Луна в лабиринте», поэт задается вопросом:
Так где ж покоится
та давняя любовь?
Она теперь —
могила птицы, иль капля
кварца черного,
или обломок
дерева, источенный дождем?
А следом еще и еще вопросы, в которых все явственнее звучат нотки отчаяния. Что станет с телом, которое светилось, как Луна, с ладонями, вобравшими прозрачность? С широко раскрытыми глазами, где затвердевала ночная тьма? Поэт спрашивает, как умирает любовь, где девушка, владевшая его мечтами: «Куда ты умирать уходишь, скажи, любовь? / К стогам далеким, к навсегда увядшим розам?» Сколько печали, нежности в этих поисках былого чувства, которое нарушило одиночество юного поэта! Осыпалась, увяла так расточительно цветущая огромная фиалка. Но не забыть бессчетных поцелуев, что поднимались по волшебной коже… Теруса — черная искра, первой болью пронзившая сердце, лиловая птица первой бездны. И не в спальне свершалось таинство любви, а среди ветвей душистого миндаля, под обжигающей цветочной пыльцой, в густых зарослях дрока, в заповедных владеньях мха… Должно быть, все так и было, как об этом шепчет в стихах поэт.
Теруса — воплощенная краса его родных краев. Она явилась из чащоб сельвы, из царства корней, где вспыхивает мята, где падают обвальной гривой папоротники, где вечно увлажнен лобок земли. Любовь Терусы вдохнула новую жизнь в юного Неруду. Для него это чувство — вихрь, срывавший листья, которые ложились на истомленную жаждой кожу… Мне очень редко доводилось читать стихи, исполненные такой верностью к ушедшей любви. «Теруса, неизбывная, даже теперь, в забвеньи».
Они виделись в Темуко, а с наступлением летних каникул — в Пуэрто-Сааведре. Возможно, девушке случилось кого-то встретить в Сантьяго. Поэт вдруг заметил, что она к нему охладела. Он молит ее снова посидеть с ним рядом на траве. «Мне кажется, что весь твой облик изменился… / Ну где глаза твои? / Зачем, прищурившись, ты на меня глядишь, / коль знаешь — я все тот же! / Где обитает тело золотистое твое? / И почему навстречу рук не раскрываешь? / Что стало с их свечением жасминным?»
Он умоляет ее вернуть прошлое. Но нет! Напрасно! Он уговаривает девушку быть такой, как прежде, среди цветущих кустов жимолости, у «янтарного кресла» в разливе лунном. Но нет! Поэт заклинает Терусу вновь стать такой же лучистой, как на фотографии, и так же неотрывно смотреть ему в глаза, пока он — влюбленный юноша — не обретет себя, не станет прежним, каким казался ей, когда она его любила.
Фотографии, упомянутые Нерудой в его стихах, сослужили свою службу. Вот передо мной снимок, сделанный фотографом на главной площади Темуко. По времени он соответствует бурному роману Неруды с Терусой. На снимке девушка сидит рядом с матерью и своим отчимом. У нее и впрямь каскад черных как смоль волос и большие завораживающие глаза. В ней есть что-то порывистое, танцующее, словно из души ее плещет безмятежная радость.
Да, поэту казалось, будто от Терусы исходят животворящие токи. Ее удивительная красота — словно вдохновение среди грохота поездов, что несутся сквозь зиму. Она — единственное пристанище его восторгов на пустынной карте Одиночества. Его первая большая любовь.
30. Могила птиц
Шестьдесят лет отделяет нас от той пылкой любви. Срок более чем достаточный, чтоб лишить юридической силы запреты — рассказывать, говорить… Время открывает любой архив. Почти все главные действующие лица ушли из жизни. Новое поколение родичей Терусы превратило эту любовь в неотъемлемую часть своей фамильной хроники. И пока росла слава, росла популярность поэта, история этой любви становилась все более красочной, зримой, и наконец печать безмолвия была сломлена. О любви тети Тересы заговорили дальние и близкие родственники, заговорили со всей непринужденностью, с гордостью и даже порицая в какой-то мере социальные предрассудки былой поры.
