Из глубины тебя с моей печалью
в глаза нам смотрит наш ребенок.
И чтобы жизнь в нем не угасла,
одним узлом должны стянуться наши жизни.
Я не хочу того, любимая, пойми!
Пусть нас ничто не вяжет поневоле,
пускай не держит силой…
И вот шепнул «прощай» ребенок из-под сердца.
И я ему шепчу: «Прощай»!
Теперь все иначе. Хотя поэт уже не скажет своей жене «любимая», но о ребенке мечтает с прежней силой. И вот 18 августа 1934 года у него рождается дочь. Ликующий, охваченный хмельным восторгом, Неруда говорит об этом всюду и везде. Он заказывает красивые открытки и рассылает их во все концы света — пусть вместе с ним радуются его друзья, родные, знакомые. «Девочку назовут Мальва Марина, — пишет Пабло, — и тогда прекрасный цветок будет неразлучен со знаком моря, с моим знаком». Событие взволновало всех друзей поэта. На свет появилась долгожданная дочь — Мальва Марина Тринидад! Больше всех радуется Гарсиа Лорка. Он радуется и чему-то печалится, что-то таит в себе. У себя дома втайне от всех Гарсиа Лорка пишет стихотворение, о котором узнают лишь через пятьдесят лет. Это стихотворение называется «Строки к рождению Мальвы Марины Тринидад». Черно-белые строки печальны, потому что сама смерть караулила девочку, когда она появилась на свет, и качала ее колыбель. Девочка родилась раньше срока, и ее еле отходили. Федерико пишет стихи-заклинание, строки белой магии, чтобы они помогли спасенью тела и души новорожденной:
Мальва Марина, я творю заклятье:
ты плод любви, дельфин в пучине вод.
Америка кружится в смертном танце
и ранит, источая яд, мою голубку.
Но я рассею чары, сокрушу устои
той ночи, что ревет и воет среди скал.
Вспять поверну тоскливый жуткий ветер:
он губит далии и мрак сгущает.
Волшебник — Белый слон — в раздумье долгом:
что уготовано тебе — кинжал иль роза?
[70] Поэт умер раньше Мальвы Марины… Должно быть, Гарсиа Лорка надеялся, что его слова уберегут девочку от гибели, что он спасет ее, как добрый волшебник из сказки. Для него эта девочка была сразу и чилийкой, и испанкой, и яванкой.
Яванка, лунный луч, побег зеленый,
венок, приплывший по волнам из Чили,
Мальва Марина, ты — дитя Мадрида,
и не цветы, не яркие ракушки,
не ветвь в кристаллах соли подарю тебе,
а свет небес — любовь — вложу в уста твои
[71].
Гарсия Лорка не смог спастись от смерти. И не смог спасти дочь Неруды. Эти стихи, появившиеся на свет лишь через полвека, не были известны Неруде. Да и никто, решительно никто не знал об их существовании, пока родные Федерико не привели в порядок его бумаги и не обнаружили это неизданное стихотворение.
Оно было опубликовано в мадридской газете «А-Бэ-Сэ» в день 80-летия со дня рождения Пабло Неруды — 12 июля 1984 года. Луис Энрике Делано незадолго до того, как вышел срок его долгого пребывания на чужбине, второй эмиграции — первую он разделил вместе с Нерудой, — говорил о найденном стихотворении, вспоминая Мальву Марину.
«В моей памяти она осталась бледненькой девочкой с темными волосами и темными глазами, как у Неруды. Переняла ли она от матери нордические черты лица? Если поразмыслить, то, пожалуй, у нее был материнский овал лица. Я помню, как она лежала в колыбели, помню ее в коляске. Марука возила девочку в парк, в Западный парк, что был неподалеку от „дома цветов“, — он чем-то напоминал графский особняк, — где жил Неруда с женой… Она не разговаривала, только внимательно смотрела своими большими, ласковыми и немного испуганными глазами. И пела! Мать была очень музыкальной и научила ее петь. Девочка обладала прекрасным слухом и, не фальшивя, повторяла мелодии многих песен».
Как я уже говорил, с первых минут рождения Мальвы Марины начались волнения.
Родители очень быстро заметили, что с девочкой что-то неладно. Какие-то странные и пугающие симптомы. Вот строки письма Неруды отцу дону Хосе дель Кармену. Надежда в них борется с отчаянием.
«Я не сразу сообщил тебе эту новость, поскольку все сложилось не очень хорошо. Считают, что девочка родилась недоношенной, и ее спасли чудом. Она совсем крошечная. Вес при рождении всего 2 кило 400. Но девочка очень миленькая, просто куколка, глаза синие, как у деда, нос, слава богу, Маруки, а рот — мой. Успокаиваться пока рано, я это прекрасно понимаю, но все же верю, что худшее позади. Я верю, что девочка будет поправляться и станет пухленькой…»
Пабло бодрится, однако врачи говорят суровую правду. Их грозный приговор прозвучит в поэтический строках Неруды. Его поэзия нередко автобиографична, и он, пусть иносказательно, не впрямую, говорит о страшном несчастье, которое ворвалось в его жизнь. Все в стихах как бы затемнено, зашифровано, и нужно знать код, чтобы понять, о чем ведет речь поэт. Но временами проступает обнаженная правда. Стихи из второй книги «Местожительство — Земля» — «Печаль в семье», «Материнство», «Болезни в моем доме», «Ода-плач» — поэтическая кристаллизация горя, что сразило семью…
Ползущий запах камфоры, разбитый стакан, покинутая всеми столовая. Поэт приходит с улицы «весь в грязи и смерти». Но страшнее всего безмолвная, «покинутая всеми столовая», и тот, кто садится за письменный стол, всегда печален. В доме горе, рыданья.
Он упрашивает потемневшую от горя мать «вонзить в его сердце десять ножей», молит «о ясном, просветленном дне», о «весне — теплой, без пепла».
Поэт так жаждал стать отцом! Радость била в нем через край, но теперь все затянуто мглой, «есть только плач, ничего, кроме плача, / есть только боль, ничего кроме боли… / Жестокие корни впиваются в детскую руку, / и кровь моей девочки к листьям уходит, омытым луной, / близкой планетой с оскалом звериным. / Это она ядом сочится и отравляет воды, / где тонут дети, когда наступает ночь, / и остается лишь смерть, / ничего, кроме смерти и плача».
«Болезнь в доме» — душераздирающее стихотворение: «Кого молить о милосердье к зернышку пшеницы?» Неруда просит помощи, защиты у всего, что ему дорого, свято:
Помогите мне, листья, — я вам поклонялся безмолвно,
помоги мне, тропа каменистая, стылые зимы,
буйство женских волос, влажных от моего пота,
южной луны сиянье в небе с листвою опавшей,
принесите мне утро надежды,
оживите былое биение сердца.
Я страдаю от капельки малой,
лепестком весь изранен хрупким.
Льется рекой безутешной кровь от укола булавки,
в росах прохладных тону — они погибают от мрака.
И улыбка ее, что гаснет, и беззащитные губы,
и пальцы, что роз не дождутся,
велят мне писать эти строки, этот плач,
ничего, кроме плача.
Это стихи о любви к дочери. Поэт казнит себя за бессилие, за то, что ей выпали такие страдания. «Лишь поцелуй, лишь всполох алого мака — / вот что могу принести вместе с любовью моей!» Он угадывает знак верной гибели, начертанный на лице девочки: «Как много смерти и звона погребального — в любви моей бессильной и в безутешных поцелуях…»
