При первой возможности он сбегает в Исла-Негра, но и там его настигает грохот городских событий. «Валентин, невидимый и неуловимый дурачина, почему не приезжаешь к морю? Нам надо поговорить», — пишет он мне 17 января 1957 года. Упоминает о «подлых и непристойных» намеках некоего критика — Неруда не намерен сносить их, он перейдет в наступление. «Разумеется, я воспользуюсь своим оружием — одами, я задам всем им жару, достанет на несколько лет. Хватит отсиживаться в укрытии! Ты еще увидишь, как они захлебнутся собственным ядом».
9 марта он зовет еще настойчивее. «Здесь стоит ясная погода. Я пишу по нескольку раз в день. Не ленись и приезжай в субботу, а в понедельник вместе поедем в город. Я решил, что весь год буду жить так: две недели в Исла-Негра, две недели в Сантьяго. Этого требует моя работа. Двух недель в городе мне с головой хватит, чтобы побывать на куче собраний. В понедельник 18-го я приеду в Сантьяго часов в 12. И обязательно зайду в правление Общества… Когда увидимся, спроси меня про Вальпараисо».
Я привык к тому, что его письма приходят ко мне со всех концов света. В сентябре 1957 года он пишет из Парижа: «…сейчас мы уже, можно сказать, на обратном пути. Побывали в Армении, на Цейлоне, в Индии, в Китае и в Москве — в общем, есть о чем поговорить. Но это уже в Исла-Noir[164]». Он вспоминает кошмарного мальчонку Клаудио, которого за неудержимую страсть проникать в суть вещей, разбирая их на части, прозвал Развинчивателем.
Другое письмо, помеченное 10 ноября, отправлено из Стокгольма. Неруда сообщает:
«Мы отплываем на „Боливии“ компании „Джонсон лайн“. Этот пароход придет в Вальпараисо в середине декабря».
Известно, что поэт любил пароходы, долгие путешествия, многомесячные поездки еще и потому, что каждый раз привозил с собой готовой новую книгу.
«У меня болит нога, что-то вроде мучительного ревматизма, и потому это письмо пишу тебе лапкой Косолапки… Мне надо о многом с тобой поговорить. Я еду прямо в Исла-Негра и буду ждать тебя. Было бы неплохо, если бы ты оказался там одновременно с нами. Точную дату нашего возвращения сообщай только тем, кому это действительно важно знать».
Неруда участвовал во второй предвыборной кампании Альенде, который баллотировался на пост президента. 8 августа 1958 года в Бакедано целая группа интеллектуалов выступила в его поддержку. Неруда сказал тогда: «Альенде — лучший кандидат, который у нас был, есть и будет». Эти слова он произнес за пятнадцать лет до гибели Альенде и своей собственной смерти. Мы все считали, что Неруда абсолютно прав. Там же выступил — ко всеобщему изумлению — писатель Бенхамин Суберкасо, самовлюбленный ниспровергатель авторитетов, а также я, автор этих строк, никого, разумеется, этим не удивив.
Мы едем на побережье. Казалось бы, направляемся в Исла-Негра, но доезжаем только до Картахены. Машина останавливается на каком-то углу, и в непроглядной зимней ночи нас ведут неизвестно куда по пустынным улицам курорта, который в эту пору совсем безлюден. Крадучись, мы входим в большой старый деревянный дом. Меня провожают в спальню с двумя кроватями. Через час отворяется дверь — на пороге стоит Неруда в грубом свитере и берете моряка торгового флота. Мы оба смеемся. «Уходим в подполье! — говорит он. — Ты не знаешь, ни кто я, ни как меня зовут». Делать нечего, пришлось сыграть роль и в этом неважно поставленном спектакле. На следующий день в этом доме начался нелегальный съезд Коммунистической партии Чили. Неруда говорил о необходимости связать тесными узами народ и культуру, привлечь интеллигенцию в партию рабочих. Кое-что из этого удалось сделать. Через десять лет после смерти Неруды чилийские коммунисты провозгласили себя партией Неруды и Рекабаррена.
Политика не мешает ему жить жизнью сердца. Чем больше он занят общественными делами, тем больше пишет о любви. Как звонкая пощечина тем, что утверждал, будто гнусные коммунисты иссушили душу Неруды, прозвучали «Сто сонетов о любви», посвященные даме его сердца Матильде Уррутиа; этот дар он в истинно рыцарственном стиле преподносит в обращении к ней, помеченном октябрем 1959 года. Поэт посвящает Матильде не только звонкие рифмы, «звучавшие подобно драгоценным металлам или орудийной пальбе», он «выстроил с помощью топора и перочинного ножа эти дощатые склады любви, воздвиг крошечные домики — по четырнадцать досок в каждом, — чтобы в них жили твои глаза, которые я обожаю и воспеваю»[165].
В предыдущей книге «Плаванья и возвращения» чего только нет, в ней он проходит по всем широтам, много страниц уделив ослепительной Венеции, с которой распрощался лишь спустя пять месяцев, да и то не по своей воле.
К Неруде вернулся голос, и в 1958 году он в сотый раз отправился на свою малую родину. Как в детстве, он глядит теперь из окна на провинцию Каутин, но никого не видит в деревянных поселках. Струи дождя льнут к стенам, как плющ или нежный мох. Близких его там уже нет. Исчезли знакомые лица, знакомые вещи. Он чувствует: это и есть настоящая разлука. Ибо: «ты уехал совсем, если вернулся и только дождь, / один лишь дождь встречает тебя. / И нет для тебя распахнутой двери, нет для тебя хлеба. Нет никого». От озер чилийского Юга он переносится мыслью к озеру Разлив. «Я люблю вспоминать, как ты рыбу в Разливе ловил…»[166]. В некотором смысле Ленин для Неруды как бы напоминает кого-то — неизвестно кого именно, — о ком мечталось с юности. Или поэту просто хотелось думать, что такая мечта жила в его душе. Но он умоляет читателя не смешивать воображаемого вождя с истинным. «Осторожно! Не спутай его с инженером холодным. / Осторожно! Не спутай его с мистиком пылким. / Пылал его разум, но не обращался он в пепел, / и смерть не смогла остудить его пылкое сердце»[167].
В конце 1959 года «Сто сонетов о любви» вышли отдельным изданием по подписке. Это книга пятидесятилетнего влюбленного, уже умудренного опытом человека, познавшего жизнь, все четыре ее эпохи — утро, полдень, вечер и ночь. Он ждет «любви, как фиалки, коронованной шипами…»[168]. Он говорил о чувстве, которое выдержало безумство страсти и ревности. Все это сгорело в «мучительном пламени». Иной раз в новой книге сверкает обжигающий огонь «Восторженного пращника»: «Твой рот, твой голос, твой каждый волос — я голодаю без них…»[169]. Он называет Матильду «истинной женщиной», «яблочной плотью», «расскаленной луной».
Матильда — это не Соседка. Она искушена в тайнах сердца и в тайнах домашнего уюта. Она одновременно пчела-матка, пчела-королева и — рабочая пчела. Она сажает, варит, шьет, в домашнем царстве ничто не ускользает от ее внимания. «Твой дом шумит, как будто поезд в полдень, / гудят в нем осы и поют кастрюли…»[170]. Такой видится Неруде будничная жизнь, проходящая под плеск воды во дворе и львиное рычание из зоопарка. Иногда «появится Гомер в сандалиях бесшумных»[171], но это не слепой автор «Илиады», а секретарь Неруды Омеро Арсе.
Влюбленным всего хватает, даже ударов, которые наносят им извне. Но оба они сильны, стрелы не слишком больно их ранят. До сих пор находятся люди, осуждающие их любовь. И в сонетах нет-нет да и блеснет сталь клинка. Поэт восклицает: «Матильда, где же ты?»[172] Она нужна ему, как нужен дождь истомленной зимней сушью земле Юга. Он вспоминает портрет Диего Риверы: «Он написал тебе две главы, две вершины, / два зажженных огнем и любовью арауканских вулкана; / два золотых лица из светящейся глины / он увенчал торжествующим шлемом пожара, / башней державной. И тайно от всех заплутался / профиль мой в этой пылающей гриве»[173].
