Первоначальные названия прижились: пирамида, крепость, городская площадь. Конечно, вблизи они совершенно не выглядели искусственными. Я наклонился к окну, глядя наружу.

– Немного грустно, правда? – сказала Лиз, стоя позади меня, по‑прежнему в комбинезоне. – Люди готовы верить в самые невероятные вещи на основании самых ненадёжных свидетельств.

В её тоне был лишь слабый намёк на снисходительность. Как почти все на Марсе, она считала меня глупцом – и не только за это моё паломничество в Кидонию, а за то, вокруг чего я выстроил всю свою жизнь.

Я выпрямился и повернулся к ней.

– Вы не будете выходить?

Она покачала головой.

– Вы по пути сюда выспались, теперь моя очередь. Кричите, если что понадобится. – Она тронула панель управления, и внутренняя часть цилиндрического воздушного шлюза отъехала в сторону, словно камень, закрывавший склеп Иисуса.

Что, подумал я, могла делать Матерь Господа нашего на этой древней безжизненной планете? Конечно, явления Девы Марии знамениты тем, что происходили на всяких задворках – Лурд, Франция; Ла Ванг,  Вьетнам; Фатима, Португалия; Гуадалупе, Мексика. Все они лежат в стороне от торных дорог.

И всё же после явления Девы миллионы людей начинали приезжать туда. Со времени её появления в Фатиме прошло полтораста лет, и в деревню до сих пор прибывает пять миллионов паломников ежегодно.

Ежегодно. Я, разумеется имею в виду земные годы. Только конченные педанты учитывают разницу между продолжительностью земных суток и марсианского сола, но марсианский год вдвое длиннее земного. Так что Фатима, получается, принимает десять миллионов гостей в марсианский год…

Меня пробирал мороз, когда я смотрел на окружающий ландшафт ржавого песка и торчащих из него скал. Я знал, что это психосоматическая реакция: температурный контроль в моём скафандре – действительно белого цвета, как отмечал Юрген Эмат – работал безупречно.

Городская площадь была просто открытым пространством, окружённым изъеденными ветром грудами песчаника. Хотя на самых ранних фотографиях она, возможно, и напоминала пьяццу, при взгляде изнутри в ней не было ничего особенного. Я прошёл несколько десятков метров, потом развернулся; луч встроенного в шлем фонаря прорезал тьму.

Вдаль тянулась цепочка моих следов. Никаких других не было. Я вряд ли был первым, кто наведывался в Кидонию, но, в отличие от Луны, марсианские пылевые бури быстро стирали все следы.

Потом я посмотрел в ночное небо. Землю было легко заметить – она, разумеется, всегда находилась в плоскости эклиптики, и прямо сейчас была… Боже, вот это совпадение!

Она была в созвездии Девы – ослепительно яркая голубая точка, сапфир, чьё сияние затмевает даже могучую Спику.

Конечно, созвездие Девы не имеет отношения к Богоматери; оно известно ещё с античных времён. Вероятнее всего оно олицетворяет ассирийскую богиню плодородия Иштар или греческую деву урожая Персефону.

Я обнаружил, что улыбаюсь. На самом‑то деле оно не олицетворяет вообще ничего. Это просто случайный набор звёзд. Увидеть в нём деву – такая же дурь, как увидеть руины древнего марсианского города в окружающих меня скалах. Но я знал… нет, не небеса , а ночное небо… как собственную ладонь. Однажды увидев узор, почти невозможно заставить себя не видеть его.

И, скажем, вот он, Лебедь, и – кто бы мог подумать! – Фобос, и да, если прищуриться, то можно увидеть и Деймос прямо под ним.

Но нет. Разумеется, Святая Дева не могла явиться Юргену Эмату. Крестьянским детям – да; бедным и больным – да. Но телепроповеднику? Богатой звезде телеэкрана? Нет, это просто смешно.

Этого не было в послании кардинала Пиранделло, но я был знаком с ватиканской политикой достаточно, чтобы понять, что происходит. Как он сказал, Юрген Эмат учился в семинарии вместе с Викторио Лаззари – человеком, сейчас больше известным под именем Льва XIV. Хотя оба были католиками, в конечном итоге они избрали очень разные пути – и они были кем угодно, но только не друзьями.

Я встречался с понтификом лишь однажды, и уже на закате его жизни. Было практически невозможно вообразить спокойного, умудрённого жизнью епископа Рима молодым человеком. Но Юрген знал его таковым – а знать человека в молодости означает знать его до того, как он укроется за маской обмана. Юрген Эмат, вероятно, считал Викторио Лаззари недостойным Святого Престола. И теперь этим глупым заявлением о марсианском видении Девы Марии он решил разрушить торжественность момента в то время как Лев готовится к своему визиту в Фатиму.

Марс. Мария. Забавно, я никогда не замечал похожести этих двух слов. Единственная разница…

Господи…

Единственная разница – в строчной букве t – крестообразной  – в середине слова, обозначающего Марс[243].

Нет. Нет. Я покачал головой внутри шлема. Смешно. Бредовая идея. О чём я вообще думал? Ах, да: Эмат пытается подкопаться под папу. К тому времени, как я вернусь на равнину Утопия, будет поздний вечер субботы. Я ещё не думал над проповедью, но, вероятно, это могло бы стать её темой. В делах веры, согласно определению, Святой Отец непогрешим, и те, кто считает себя католиком – даже знаменитости вроде Юргена Эмата – должны это признать либо покинуть веру.

Это мало что будет значить для… да, я думал о них как о моей конгрегации , даже иногда как о моей пастве… но, конечно же, группа, едва заполнявшая половину церковных скамей собора Святой Терезы каждое воскресное утро не была ни тем, ни другим. Просто скучающие, одинокие, те, кто не нашёл себе другого занятия. Ну да ладно. По крайней мере, я не буду их агитировать за принятие веры…

Я оглядел пустынный ландшафт и сделал глоток холодной воды из трубки внутри шлема. Ветер жалобно завывал, ослабленный и едва слышный внутри скафандра.

Конечно, я знал, что я несправедливо циничен. Я в самом деле всем сердцем верил в явление Богородицы в Фатиме. Я знал – знал так же, как знаю собственную душу! – что в прошлом она являла себя верным, и…

И я был одним из верных. Да, несчастью предшествует гордыня, а падению – высокомерие[244], но моя вера крепче, чем вера Юргена Эмата. Это правда, что Базз Олдрин принял святой причастие сразу после посадки на Луну, но я принёс учение Иисуса дальше, чем кто бы ни было – сюда, в место первого шага человечества к звёздам…

Так где же ты, Мария? Если ты здесь – если ты с нами здесь, на Марсе, то яви себя! Моё сердце чисто, и я буду бесконечно рад видеть тебя.

Явись, мать Иисуса! Явись, Святая Дева. Явись!

В голосе Элизабет Чен слышались те же самые насмешливые нотки, что и раньше.

– Хорошо прогулялись, отче?

Я кивнул.

– Что‑нибудь видели?

Я протянул ей свой шлем.

– Марс – интересное место, – сказал я. – Всегда есть, на что посмотреть.

Она улыбнулась самодовольной ухмылкой.

– Не волнуйтесь, отче, – сказала она, пряча шлем в шкаф для скафандра. – Мы доставим вас в Брэдбери задолго до воскресного утра.

Я сидел в своём кабинете, за своим столом, одетый в сутану и пасторский воротник, лицом к объективу камеры. Я сделал глубокий вдох, перекрестился и велел камере начать запись.

– Кардинал Пиранделло, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, – по вашей просьбе я посетил Кидонию. Пески Марса ползли вокруг меня, движимые невидимой рукой слабого ветра. Я смотрел и смотрел, и снова смотрел. И потом, святейший кардинал, это случилось.

Я снова сделал глубокий вдох.

– Я увидел её , ваше преосвященство. Я увидел Святую Деву. Она появилась в воздухе передо мной, примерно в метре над землёй. И она была окружена светом разных цветов, словно радуга согнулась так, чтобы охватить контуры её священной формы. И она обратилась ко мне, и я одновременно слышал три её речи, но каждая из них отчётлива и совершенно понятна: одна на арамейском, языке, на котором Дева говорила при жизни; вторая – на латыни, языке Церкви; и третья – на прекрасном, изысканном английском. Её голос был словно песня, словно жидкое золото, словно чистейшая любовь, и она сказала мне…