Через несколько минут ему произносить надгробную речь, и он будет вспоминать прошлое брата, случаи из его жизни и поучительные истории, которые могут показать, каким отличным парнем был Билл. Но на его собственных похоронах не будет никого, кто смог бы рассказать о его детстве и юности, никого, кто помнил бы первые восемьдесят или девяносто лет его жизни. Всё, что он сделал в жизни до сих пор, будет забыто.

Он извинился перед Пэм и Майком, который перешёл от пристрастия Билла к кленовому соку к похвалам его осмотрительности.

– Когда мы играли на улице в хоккей, и вдруг появлялась машина, Билл всегда первым кричал «Машина, машина!», – говорил Майк. – Я всегда буду помнить, как он это кричал. «Машина! Машина!» Он ведь…

Дон перешёл из нефа в переднюю часть церкви. Витражное окно бросало на деревянный пол цветные пятна. Сара теперь сидела на крайнем правом месте второго ряда с видом одиноким и уставшим, её трость висела на подставке для молитвенника на спинке передней скамьи. Дон подошёл ближе и присел рядом.

– Как у тебя дела? – спросил он.

Сара улыбнулась.

– Всё нормально. Устала. – Она озабоченно сощурилась. – А у тебя как?

– Пока держусь, – ответил он.

– Хорошо, что столько людей пришло.

Он снова осмотрел собравшихся; в глубине души ему хотелось, чтобы их было меньше. Он терпеть не мог говорить перед большими собраниями. В голове всплыла старая шутка Джерри Сайнфелда[149]: больше всего большинство людей боятся публичных выступлений; второй по распространённости страх – смерть; из чего следует, что на похоронах вы должны больше жалеть того, кто выступает с надгробной речью, чем того, кто лежит в гробу.

Вошёл священник – низкорослый чернокожий мужчина лет сорока пяти с уже начинающими седеть и редеть волосами – и скоро служба пошла своим чередом. Сидящая рядом с ним Сара держала его за руку.

У священника был на удивление мощный для его комплекции голос, и он прочёл с собравшимися несколько молитв. Дон склонил голову вместе со всеми, но не закрывал глаз и смотрел на узкую полосу пола между своей скамьей и стоящей впереди.

– …а теперь, – сказал священник – слишком скоро, – несколько слов о Билле скажет его младший брат, Дон.

О, чёрт, подумал Дон. Но ошибка была вполне естественна, и он, выходя вперёд и поднимаясь по трём ступеням, ведущим на возвышение, решил её не исправлять.

Он схватился обеими руками за кафедру и оглядел людей, которые пришли проводить в последний путь его брата: семья, в том числе сын Билла Алекс и взрослые дети Сьюзан, их сестры, которая умерла в 2033; несколько старых друзей; несколько сослуживцев Билла по «Юнайтед‑Уэй» и много людей, незнакомых Дону, но которые несомненно что‑то значили для Билла.

– Мой брат, – сказал он, повторяя банальности, которые ранее набросал на датакомме, выуженном сейчас из кармана пиджака, – был хорошим человеком. Хорошим отцом, хорошим мужем, и…

И тут он замолк – не из‑за несоответствия брата только что перечисленным категориям, и из‑за того, кто только что вошёл в церковь и усаживался в последнем ряду церковных скамей. Прошло тридцать лет с тех пор, как он последний раз видел бывшую невестку Дорин, однако вот она, одетая в чёрное, пришла тихо попрощаться с человеком, с которым развелась давным‑давно. В смерти, похоже, прощаются все прегрешения.

Он снова взглянул на свои записи, нашёл, где остановился и сбивчиво продолжил:

– Билл Галифакс усердно трудился на работе, и ещё усерднее – как отец и гражданин. Нечасто бывает так, что…

Он снова запнулся, когда увидел следующие слова и понял, что ему придётся либо их пропустить, либо разоблачить ошибку священника. К чёрту, подумал он. Я никогда этого не говорил, пока Билл был жив. Будь я проклят, если я этого не скажу и сейчас.

– Нечасто бывает так, – повторил он, – что старший брат берёт пример с младшего, но со мной так было всегда.

Послышались шепотки, он увидел несколько удивлённых лиц. Он заговорил, отклоняясь от заготовленной речи.

– Да, это так, – сказал он, ещё крепче вцепляясь в кафедру, словно нуждаясь в опоре. – Я старший брат Билли. Мне невероятно повезло – я прошёл роллбэк. – Люди снова зашептались, запереглядывались. – Это было… это не было что‑то, к чему я стремился или просто желал, но…

Он оборвал себя.

– Так вот, я знаю Билла всю его жизнь, дольше, чем кто‑либо… – он помедлил и решил завершить фразу словами «в этом зале», хотя «в мире» тоже было бы правдой; кроме него, все, знавшие Билла с рождения, уже давно умерли, а Майк Брэдер появился на Уиндермир‑авеню только когда Биллу исполнилось пять.

– Билл редко ошибался, – сказал Дон. – О, он делал ошибки, в том числе, – и здесь он кивнул в сторону Дорин, которая, кажется, кивнула в ответ, понимая, что он говорит о том, что Билл делал в браке, а не о браке как таковом, – монументальные, о которых он потом жалел всю жизнь. Но в целом, он всё делал правильно . Конечно, не помешало и то, что он обладал острым, как сабля, умом. – Он понял, что изуродовал метафору, как только её произнёс, но не стал исправляться, а продолжил. – Многие удивились, когда он пошёл работать в благотворительный сектор вместо бизнеса, где мог бы зарабатывать гораздо больше. – Он удержался от взгляда в сторону Пэм, воздержался от того, что могло бы быть расценено как намёк, что Билл никогда не смог бы себе позволить того, что досталось самому Дону. – Он мог пойти в адвокаты, стать корпоративным воротилой. Но он хотел другого; он хотел творить добро. И он это делал. Мой брат творил добро.

Дон снова оглядел зал, море чёрных одежд. Один или два человека тихо плакали. Он отыскал взглядом своих детей и своих внуков – до рождения внуков которых он, вероятно, доживёт.

– Никакой актуарий не мог бы сказать, что Биллу недодали в количестве, но именно качеством своей жизни он по‑настоящему выделялся. – Он помедлил, спрашивая себя, насколько личные вещи может здесь говорить, но, чёрт возьми, это всё было очень личное, а он хотел, чтобы Сара, его дети и, может быть, сам Господь Бог это услышали. – Похоже, что я смогу подойти чертовски близко, – он запнулся, осознав, что только что чертыхнулся во время церковной службы, но продолжил, – к тому, чтобы прожить вдвое дольше, чем прожил мой брат.

Он посмотрел на гроб; его полированная крышка блестела.

– Но, – продолжал Дон, – если за это время я сделаю вполовину меньше добра, чем Билл, и снискаю вполовину меньше любви, чем он, то тогда, наверное, можно будет сказать, что я заслужил это… этот… – Он замолчал, подыскивая верное слово и, наконец, закончил: – …этот бесценный дар.

Вечером после похорон Дон и Сара рано отправились спать, оба измотанные до предела. Она моментально заснула, Дон же перевернулся на бок и стал глядеть на неё.

Он не сомневался, что антидепрессанты, которые дала ему Петра, действуют. Он стал лучше справляться с раздражающими мелочами жизни, а идея о том, чтобы убить себя, теперь казалась ему совершенно чуждой – если не считать той шутки о публичных выступлениях, сегодня ему ни на секунду не захотелось поменяться местами с братом.

Гормональная коррекция тоже работала; теперь он уже не был озабочен, как мартовский кот. О, настроение по‑прежнему было игривое, но он, по крайней мере, мог его как‑то контролировать.

Но хотя его вожделение к Леноре немного улеглось, любовь осталась прежней. Она не была простым гормональным расстройством; это он знал точно.

Тем не менее, у него были обязательства перед Сарой, возникшие за десятки лет до рождения Леноры. Сара нуждалась в нём, и хотя он не нуждался в ней – по крайней мере, не в смысле каждодневной заботы и ухода – он по‑прежнему очень её любил.

До последнего времени тихих, нежных отношений, сложившихся между ними, было достаточно, и их по‑прежнему могло быть достаточно на то время, что им осталось.